Поэты — если и не постоянные "небожители", то, по крайней мере, обитают духом в гораздо более высоких слоях атмосферы, чем большинство остальных людей. Вот и Валентин Устинов давно уже поднялся в своих поэтических странствиях на вершину мироздания и смотрит на мир с этой почти трансцендентальной высоты, поэтому так часто встречаешь у него такие категории как "провидческая боль", "смертная даль", "пути любви и печали" или "поле времён". (Надо сказать, что времена довольно многими писателями воспринимаются не как нечто безвозвратно исчезающее в прошлом, а как некая свалка использованных чувств и возможностей, наподобие кладбища разбитых автомобилей или, как в рассказе Габриэля Гарсиа Маркеса, — "океана забытых времён".)
Но ни охваченные поэтическим взором дали, ни прожитые им в сердце исторические эпохи не в состоянии остудить в его душе вечной жажды любви, которая то и дело прорывает ткань его стихотворений, придавая им такое неожиданно молодое звучание, как в стихотворении
"Ночь на Ивана Купала": "...И ты — озорная, родная опять, / прикрыв наготу росою, / сквозь колдовство и пригляд опят, / меж крыльев папоротников и голубят / выходишь к реке босою..."
Песнь любви — едва ли не доминирующая в творчестве Валентина Устинова; стоит ему затронуть эту тему, и в стихи его моментально врывается настоящий энергетический шквал, ураган любовных стихий. Можно было бы попенять поэту за чрезмерную откровенность в стихотворении "Око", которое следует читать только всё целиком и которое нельзя разрывать на цитаты, но, наверное, надо не иронизировать, а позавидовать этой юношеской способности быть чувственным, которая сохраняется в авторе, будучи неподвластна физическому ходу времени. В любви вообще много метафизического, и в этом Валентин Устинов близок по мировоззрению к уже упоминавшемуся нами выше Габриэлю Маркесу, некоторые эпизоды из романа которого "Сто лет одиночества" перекликаются с сюжетом, а точнее даже не с сюжетом, а — энергетикой стихотворения Устинова "Око", в котором экстаз совокупления лошадей передаётся наблюдающим за ними людям. Да что там людям! Любовь подобна стихии, захватывающей в свой водоворот всё живое вокруг:
"...Гром ударил: огромен был день молодой. / Но ничто не исчезло во страхе. / Кони вились и грызлись. А птахи / целовались, любились в ольхах над водой, / в синей роздыми, в солнечном прахе. / Так орало, стенало по весям, лесам / всё живое, так звало друг друга, / что медвяно бурлила округа. / И хоралом вздымалась земля к небесам. / И взглянули мы вдруг друг на друга. // Но забылось тотчас. Потому что меж нас / с тонким визгом неслась кобылица. / А за ней — золотой первобытною птицей — / жеребец, искровенив оранжевый глаз. / Зноем жажды ударило в лица. / Он нагнал и за холку зубами поймал — / словно коршун тетёрку в полёте. / Круп парил — как вселенная плотен. / Она билась — бесился стреноженный шквал. / Но держала свой хвост на отлёте. // Между тем две грозы накатились. Меж них / ствол ударил — слепящий и длинный. / Вопль любви загремел, сотрясая долины. / Но не смог заглушить ни стрекоз у межи, / ни органа лягушек трясины... // Что за день! Ты шептала: "Апофеоз..." / Это кони в лощине за ивой / совершали священное диво / всею солнечной мощью и звонов и гроз. / И, вздохнув, ты шепнула: "Красиво!" / И, вернув фазанов в сарафановый плен, / распростёрлась меж кипени пенной. / И — ныряя в полёт, постепенно — / распахнула сведённые крылья колен. / ...И открылось мне око вселенной".