Бился я, бился в душе над этим всем — и наконец ей, прямо у разлучного куста, и говорю: "Как хочешь, но давай с ним разводись!" — "Зачем? Разве тебе плохо так? Я у тебя чуть не каждый день, готовлю тебе, убираю, все прелести семьи — и ни за что еще не отвечаешь! На что и как мы будем втроем жить?" — "Как будем жить — не знаю. Но я не могу расставаться с тобой каждый раз — и коченеть от мысли, что ты уходишь спать к другому!" — "Я же тебе сказала, что не сплю с ним! Я для него придумала болезнь, когда это нельзя". — "Сегодня отвертелась, завтра — все равно когда-то не отвертишься!" — "Ну не дури ты себе голову! Мне страшно приятно, что ты так к этому относишься, но не дави на меня! Дай хоть подумать! Ведь есть еще и дочь — и он тоже ее любит!"
Но пока она с медлительностью женщины, повязанной всем от природы туже нашего, раздумывала над моим ультимативным предложением, со мной стряслось то самое, боясь чего я и поднял всю бучу. Я на живом примере нашего романа понял одну простую истину. Что такой любви, как чистое искусство для искусства, сугубо эротический роман без продолжения, не может быть. Любовь — всегда запальчивый стартер, который или со своим учащенным треском запустит дальнейший, уже капитальный и долгоиграющий семейный дизель — или сдохнет, ничего не запустив. Запаса собственного керосина у любви немного, хотя ее великий треск и сеет всяческие романтические заблуждения. И моя любовь, все время чувствуя себя словно в чужой тарелке, на приблуде у чужого, уже дошла до своей верхней мертвой точки. Либо у нас безотлагательно запустится своя семья — либо останется один, уже ничем не лучший непочатой массы новых сексов, просто старый секс. И так как от нее, бедняжки, все ответа не было, мой стартовый запал, не послуживший ничему, резко пошел на спад. Когда это дошло и до нее, она с отчаянья решилась наконец: "Я согласна". Но нас уже разодрала эта классическая, как сама судьба, противофаза. И я ответил: "А я уже нет".
Но дальше, кстати, дулись друг на дружку мы не очень долго. Веской причины для взаимного упрека не было — и после сдутия легкой обидной пены осталось одно то, о чем она провидчески сказала еще в день возврата ее мужа: "Вспомни, как нам было хорошо!" Даже на почве этой светлой памяти мы еще сколько-то с ней перезванивались просто дружески, и я порадовался в самом деле за нее, узнав, что она снова, как ни странно, сошлась с мужем. Потом, за кучей собственных забот у каждого, и это телефонное общение иссякло. Последним известием от нее было то, что она опять "с бемолем" — то есть, на сленге музыкантов, с пузом. И будущего мальчика непременно назовет моим именем.