У К.Леонтьева же "плотяной" Вронский вызвал принципиально иное отношение — восхищение, лейтмотивом проходящее через многие публикации. Наиболее показательна статья, в которой странное сравнение, выраженное в названии "Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой", решается следующим образом: "Без этих Толстых (то есть без великих писателей) можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полвека. Без них и писателей национальных не станет, ибо не будет и самобытной нации". Вызывает возражение, во-первых, сама постановка вопроса: или-или, подхваченная, к сожалению, В.Розановым, И.Солоневичем, М.Лобановым и некоторыми другими "правыми" авторами. Во-вторых, удивляет сам выбор: то, что символом воина, защитника Отечества, является не, скажем, Кутузов, шрам которого вызывает эстетическую аллергию К.Леонтьева в "Анализе, стиле и веянии", а эгоцентричный Вронский, который, как утверждается в другой статье — "Достоевский о русском дворянстве", "исключителен" "здоровьем духа и силой воли".
Статьи, подобные названным, заставляют усомниться в свидетельстве К.Леонтьева из "Моего обращения и жизни на св. Афонской горе" о его "победе духовного (мистического) рассуждения и чувства над рассуждением рациональным", к которому его приучили дух времени, пристрастие к естественным наукам, медицине. Невольно вспоминается Н.Добролюбов, своеобразный предшественник К.Леонтьева, одну из особенностей "научной методы" которого точно определил Ф.М.Достоевский в известной статье "Г-н-бов и вопрос об искусстве": "с действительностью он обходится подчас даже уж слишком бесцеремонно: нагибает ее в ту или другую сторону, как захочет, только б поставить ее так, чтобы она доказывала его идею".
К.Леонтьев — это Н.Добролюбов наоборот: работы первого отличает рационализм художественно-эстетический, второго — рационализм идейно-социологический. Поэтому неудивительно, что К.Леонтьев, так остро, часто болезненно, реагирующий на форму: наружность французов, черкесов ("О всемирной любви"), внешний вид Вронского, шрам, пеленки ("Анализ, стиль и веяние"), не заметил прорыв Ф.М.Достоевского в трактовке проблемы "лишнего человека" и образов "Евгения Онегина". Версия же философа о "многообразном — чувственном, воинственном, демонически пышном гении Пушкина", выдвинутая в противовес видению Ф.М.Достоевского, в силу своей очевидной произвольности, в комментариях не нуждается.
На окончательном "приговоре" великому писателю сказывается и то, что в теоретических построениях, в полемике К.Леонтьев терминологически и сущностно противоречив, непоследователен. Так например, он справедливо утверждает: "Достоевский ... один из немногих мыслителей, не утративших веру в самого человека", но делает произвольный, не следующий отсюда вывод об "автономической морали" писателя и разлучает его с христианством, которое "не верит безусловно ни в лучшую автономическую мораль лица, ни в разум собирательного человечества". Однако нигде ранее К.Леонтьев не говорил об абсолютной вере Ф.М.Достоевского, и как, из чего (каких конкретных произведений, статей) эта идея вырастает, остается загадкой. В итоге великий художник прописывается по ведомству европейского гуманизма.