За лето дважды рыхлил клок мотыгой и дал ему уйти под снег пустым, на отдых. Весной засеял яровые и осенью, собрав зерно, оторопел: тяжёлая и твёрдая пшеница тянула в пересчёте на гектар за двадцать центнеров!
Василий жил в двойном, раздирающем его измерении: испытывал плуги и сеялки, писал отчёты и доклады верхнему начальству про благо и необходимость вспашки. Но полыхал в его душе неугасимый жар эксперимента. Он выходил на новые, ещё невиданные в средней полосе урожаи: на третий год делянка выдала зерна за тридцать центнеров. Земля, этот дар Божий, который перестали терзать пыткою вспашки, которой возвращали с мульчой практически весь фосфор, кальций и азот, которую рыхлили и пронизывали порами кишевшие в ней черви (их не было ни одного в соседних пашнях!) – эта земля теперь дышала пухлой негой. Она была живой и чистой – без удобрений, пестицидов, гербицидов. Она обретала предназначение своё – КОРМИЛИЦЫ в Божественном триумвирате: земля, вода и воздух, которое дал человеку Высший разум, не подозревая в замысле своём, что этот наглый, беспардонный нахалёнок, поднявшийся на двух ногах, начнёт со временем курочить, отравлять ЕГО творенья, тщась переделать их в угоду собственной утробы.
Спустя четыре года Василий, сделав повторный анализ почвы, обомлел в блаженстве: за это время её балльность выросла с 30 до 62! Непостижимым образом она реанимировала собственную урожайность без химии и без навоза, готовая давать за сорок центнеров зерна с гектара.
… Добравшись ночью на велосипеде до кровно близкого, приросшего к душе плацдарма плодородия, Василий лёг на тёплую, дышащую покоем и негой землю на краю делянки и запустил обе руки в пшеницу. Наследным, вековым рефлексом он в этот миг копировал своих прапредков, от пращуров и до отца: все они любили припадать к своей, утаённой от хищной власти делянке, и слушать, как растёт кормящий человека, обласканный им злак. Василий сжал в ладонях стебли пшеницы. Ощутил в коже ответный ток зрелой роженицы. Над головой сиял молодой серп луны, там и сям прожигали бездонную высь звезды. Стекала с этой выси в память бессмертность строк:
Выхожу один я на дорогу,
Предо мной
кремнистый путь блестит.
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Сглатывая подступившие к горлу слезы, всем естеством своим приобщился к строкам: это было про него. Про них, Прохоровых, восставших против химеры недоедания…
Сбылось. Он подтвердил, выпестовал задумку юности реальностью, и вся оставшаяся жизнь должна уйти на воплощение её в бытие истерзанной врагами Родины. Пришла пора пересадить тепличный опыт в нещадность жизни, с её когтями и клыками, ревниво стерегущими владения ДРАКОНА ГОЛОДА.