– ОНИ учли недоработки охраненья.
– Как… как всё могло здесь сохраниться? По всему этому прошлись метлой тысячелетия!
– Как в Арктике, в Сибири находят мамонтов, ещё вполне пригодных в пищу? Здесь схожий климат. Ковчег засыпан снегом девять месяцев в году. И он из просмолённого, не гниющего олеандра.
– Вокруг ковчега желтизна созревших злаков. Всё вызревает за три месяца?
– Бывает меньше. За два. Как в приполярной тундре. Идём. Пора работать.
… Они стояли по пояс в желтушно-редком, клочками лезшем из земли диком злаке, уже налившем хотя и мелкий, но каменисто-твёрдый колос: то ли зернянка, полба, то ль прародительница нынешних пшениц T.Timopheevi. Смиряя ломившееся в рёбра сердце, ощупывал и тискал в неистовом благоговении Василий колючие колосья.
– Она… родимая?!.
– Та самая. С тридцатью двумя хромосомами. С глубинной корневой системой в восемь-десять метров. Предполагаемая устойчивость к мучнистой росе и вирусу табачной мозаики на равнине 15-20 лет. Перепроверил трижды в Ереване и ленинградском флороцентре.
– Откуда она тут… во льдах, лавинах, в кастрированном двухмесячном лете… среди камней и скал?
– ОНИ создали её перед прибытием ковчега. ОНИ же высеяли рядом, кроме пшеницы, и корм для молокодающих – коров и коз. Мы зовём его Galega восточная. Неистребимый многолетник, нафаршированный протеинами и сахарами. Даёт по триста центнеров уникальной кормовой массы с гектара и плодоносит без посева десять-пятнадцать лет. С ним рядом кукурузе делать нечего.
– Вон тот?
В пяти шагах от островка пшеницы размашистой и встрёпанной куделью стеной стояла из земли (по пояс!) травища с густым соцветием почти вызревших семян.
– Он самый.
– Ашот, дружище… великий армянин Ашот! Чем мне расплачиваться за царские подарки? – Пригнувшись, ладонями, щеками, всем лицом ласкал Василий драгоценный хлебный злак. – Какие, к чёрту, тут сады Семирамиды, Тадж-Махал… восьмое чудо света – вот оно! Великий дикорос… вот с ним мы продерёмся сквозь ханыг тупоголовых! Сквозь мразь членкорровского каганата – к свободной, сытой безотвалке…
– Рви колосья! – вдруг стегнул командой сквозь зубы Григорян.
Василий вздрогнул. Меловой бледностью наливалось лицо Ашота, истаивал с него загар. Подрагивал в руке низготовку взятый арбалет.
– Ты что?
– Быстрей!! – со стонущей тревогой перебил Григорян. Василий обернулся, отслеживая калёный взгляд Проводника. Шагах в пятнадцати вздымался на дыбы оскаленный косматый зверь. Он разгибался – бурый урод на фоне задранного носа Ноева ковчега: медведь в два средних человечьих роста раскачивался, свесив лапы. Торчал из плеча его, из буро-слипшегося шерстяного колтуна обломок арбалетной стрелы. Сталистым незнакомым голосом прорвало Григоряна. Надменно рубленые слова на неведомом языке чеканили угрозу: "Ты сильный, наводящий страх. Но мы сильнее разумом и натянутой тетивой. Не нападай, глупец. В ответ получишь смерть".