Сэм лежал, жарясь на солнышке, и выжимал штангу. Под ним поскрипывала палуба, и он подумал, не выйти ли в море. Но вместо этого добавил еще десять килограммов к прежним восьмидесяти и продолжил занятия.
Его яхта стояла на якоре неподалеку от Нью-Хейвена, в Стони-Крик. Утром он прошел на веслах пятьсот метров до городской пристани, пробежал десять километров, выпил кофе с бубликом и вернулся обратно. Ему нужно было кое-что почитать и написать статью, но вместо этого он взялся за штангу.
Серая футболка Сэма намокла от пота.
— Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, — считал он.
Детство у Сэма было нелегким: он вырос в семье, где считали каждый цент, где не хватало то на еду, то на квартплату, и горько завидовал тем, кто имел все и без всяких усилий. В Куинн Грейсон Сэм безошибочно угадал несчастного ребенка. Он увидел это в глазах Куинн и сразу представил все, через что предстояло пройти Дане. И он решил помочь ей. Ему надо было проанализировать наблюдения за дельфинами, присланные из Бимини, надо было поехать на конференцию в Новую Шотландию. Но он все отменил.
В каюте зазвонил телефон, и он догадался, кто это, еще до того, как включился автоответчик. В голосе прозвучала напускная храбрость, которой пытались скрыть неуверенность и робость. Сэм ошарашенно выслушал приглашение. Лучшего он и пожелать не мог.
Дана поднялась наверх с корзиной — хотела собрать грязное белье — и увидела в углу шкафа Куинн разбитую лампу. Она встала на корточки и принялась собирать осколки.
Основание лампы было в форме керамической раковины. Лили вылепила его из глины в восьмом классе. Отец сделал из него лампу, которую Куинн забрала к себе в комнату.
А теперь она валялась разбитая вдребезги.
Почему Куинн ее спрятала? Боялась, что ее будут ругать? Размышляя над этим, Дана в который раз подумала, что родитель из нее никудышный.
Она безумно устала от занятий плаванием, на которые водила Элли. Устала стоять на берегу с мамашами и беседовать о клумбах, о теннисе, о женском клубе. Дана привыкла к тишине собственной мастерской, а светские беседы ее пугали — она совершенно не умела их поддерживать.
Собрав белье, она вышла в коридор. На стене висели четыре картинки Лили. Виды Хаббардз-Пойнта зимой, весной, летом и осенью.
Дана вспомнила, как ее всегда тянуло рисовать, но — увы! — она давно ничего подобного не испытывала. Обычно она работала на огромных холстах. Полтора метра на три — чтобы хватило места на все ее чувства. Она представила себе мастерскую, где ее обычно посещала муза.
Когда-то она видела музу и в своей натурщице Моник. Двадцатипятилетняя Моник подрабатывала, где могла, — копила деньги на художественную школу. Глаза у нее были цвета шоколада, спокойные и понимающие, и она умела по полчаса сидеть, запрокинув голову. А еще она была мила и заботлива. Приносила Дане цветы, заваривала чай. Дана относилась к ней как к младшей сестре. А еще в Моник был тот дух свободы, к которому всегда стремилась сама Дана. И, глядя на обнаженное тело Моник, Дана порой с трудом перебарывала смущение.