За рекой размытым барельефом маячат горы и голая гряда железной дороги, почти плоские, двухмерные на вид, будто на фотографии, и перечеркнутые косым дождем, словно фотографию царапнули по диагонали проволочной щеткой. Этот эффект представляется ей очень странным, хотя поначалу она не может понять, почему. Потом осознает: царапины тянутся от правого верхнего угла в нижний левый, а не слева направо, как обычно при дожде бывает. Ветер дует с востока. Старина Ост. Оползни в верховьях реки, постоянный ропот небес и злостные дожди разбудили старика Оста, выгнали из уединенного логова у перевала.
Вив поднимает капюшон плаща и поспешает за Энди к лодке. Перед тем как сесть, она пытается застегнуться до горла, чтоб уберечь волосы в сухости, но каретка «молнии» вязнет в длинных прядях. Какое-то время она дергает саботажные волосы замерзшими пальцами, потом сдается, забирается в лодку, оставив блузку беззащитной против ветра, а волосы наказав дождем… Он и прежде видел меня, — думает она, покривившись, — с прической несколько беспорядочнее…
В «Коряге» сидит Ли, он уже купил билет на автобус. В ожидании рейса потягивает пиво, просматривает полисы в обувной коробке. Там много лишних полисов: их придется оставить на попечение Тедди. Отыскивает один, где он объявлен бенефециаром, засовывает его в фотоальбом и вспоминает о снимке, что присвоил на чердаке. Совсем из головы вон. А эта потасовочка прояснению памяти способствовала мало…
Альбом, хотя и лежал в лодке во время их дуэли, заляпан грязью и кровью, но фотография осталась хороша, как была, что, впрочем, ничего не проясняет; единственное — наша стычка преуспела в том, чего я отчаялся добиться, воюя с резинкой, сплотившей этот снимок с какими-то бумагами. Я принялся выкладывать эти бумаги в обувную коробку, к прочему хламу, который собирался оставить Тедди, как заметил почерк на конверте. На мгновение он потерялся во времени, прошлое и настоящее скрестились в сознании, подобно сияющим мечам на поединке в рассветном тумане. То были письма моей матери, от наших первых лет в Нью-Йорке до самой ее смерти. Письмена трепещут, шелестят; снимок незаметно выскальзывает из его руки на пол. В скудном свете бара было практически невозможно разобрать что-либо, кроме самых общих деталей. Он проплывает взглядом по первому письму, губами выводя слова «Милый Хэнк», почти вплотную поднеся к глазам колышущийся с шуршанием увядший аромат духов… Черт его побери, у него нет никакого права, никакого права. Я разбирал всевозможные просьбы выслать денег, сплетни, сантименты… но больше всего подобного меня разъярило обнаружение этого