Мягко и ритмично колотила хвостом об пол Дебора. Наблюдая за отблесками огня, пробегающими по ее гладкой шерсти, Грэм безуспешно пытался вернуть чувство покоя. Что-то — он пока не мог с уверенностью сказать, что именно — заставило его внутренне подобраться. Итак, что мешает расслабиться? Следовало доискаться источника только что накатившей на него тревоги. Робот тут ни при чем… последний глоток тоже… прыжок пантеры тем более. Да! Воспоминания!
Странно… Груз своего собственного прошлого человек несет, вовсе его не ощущая, и даже когда старается что-то вспомнить, то, скорее, перебирает старые ярлычки, за которыми прячутся сами воспоминания — яркие или полинялые, а порой и совершенно стершиеся, от которых только и осталось, что лишенное содержания название. Кроме первого школьного дня, у каждого был и второй, но если цветы, улыбающаяся учительница и традиционный медный колокольчик навеки запечатлеваются в сознании, то картину следующего дня, уже будничного, вряд ли кто-либо в состоянии с подробностями воспроизвести. Сохраняется лишь ярлычок с сухой надписью «Мой второй день в школе». И разве это относится только к школе?.. В конце концов, мозг человека — не бездонный колодец, а способность забывать — скорее счастье, чем недостаток.
Грэм поднялся и потянулся так, что затрещали все мускулы его двухметрового тела. Надо бы освежиться. Похоже, расслабленность оказывает дурную услугу его памяти. Он испытывал странное чувство: словно реальна только эта комната, а все воспоминания — лишь ярлычки, за которыми нет содержания. Необычайная иллюзия… и. несомненно, безвредная. Ее породили одиночество и полумрак, однако раздражение-то Грэма было настоящим. Отдых перестал доставлять ему удовольствие.
Подойдя к окну, он толкнул раму. Створки широко распахнулись, и в комнату ворвался свежий влажный воздух, пропитанный запахами мокрой земли и листвы.
Ледяные капли дождя обожгли разгоряченное лицо. Вот она — во плоти и крови — реальность окружающего мира, где тьма стремится, но не может до конца растворить в себе силуэты разлапистых деревьев, где хляби небесные обрушиваются на землю и превращают почву в жидкое месиво, где новорожденные потоки, булькая, устремляются вниз по склонам. Наваждение рассеивалось, его словно ножом отрезала прохлада.
— Грэм, холодно, — с ленивым кокетством протянул у него за спиной вкрадчивый голос Деборы.
Не оборачиваясь, он улыбнулся. Память, разбуженная вновь обретенной им энергией, будто прося прощения, услужливо подсказала забавную сценку. Дебора, юный чертенок, со все еще куцым хвостиком и приплюснутой мордочкой, вертится у него в руках, пытается как можно крепче ухватить неловкими пока передними лапами бутылочку с соской. Белые молочные пузыри медленно плывут по жилому отсеку — невесомость. Грэм уже перемазан по уши, ему так хочется помочь детенышу, но его старания лишь усугубляют фиаско. Молоко никак не желает перетекать из соски в пасть. Крепко зажмурившись, зверек морщится и недовольно ворчит: «М-м-м… Б-б-б-б… г-л-л-л…».