Мы немного поговорили о «ремеслухе», Мишка Абдул сказал, что он, если надо, брату напишет и тот устроит меня в самолучшее место. Потом Мишка и Пыч ушли, а мы с Валькой Сонным остались вдвоем, потому что были друзьями.
С Валькой Сонным было хорошо. Особенно когда надо было обсудить коренные вопросы жизни, потому что Сонный Валька умел задумчиво моргать своими поросячьими ресницами и отвечать не спеша, что и придавало нужную солидность разговору. Кроме того, Валька категорически не курил, даже пробовать не хотел, настолько категорически, что его даже дразнили за это. В общем я считал его правильным парнем, не чета Мишке или Пычу.
И вот мы с ним сидели в нашем сарае, где зимой хранилось сено, и обсуждали мой дальнейший жизненный путь.
— В школе мне не жить, — сказал я. — Подамся в ремеслуху. Решено.
— Не отпустят, — сказал Валька.
— Как не отпустят, если я подамся?
— Так, — сказал Валька.
Тут я ему рассказал все о директоре, и о себе, и о нашем разговоре. Кое-что я ему прибавил, а когда прибавил, так и сам поверил в это; и получилось так, что директор предсказал мне ужасную будущность преступника, и нет мне от этой доли спасения, если только что-нибудь свыше не осенит меня — не отведет от уготованного пути. Факты-то были налицо: вызывали все-таки одного меня, и вызывали, конечно, за письмо, а я и есть главный виновник, про других директор даже не спрашивал — следовательно, давно я у него уже лежу весь видный как на ладошке.
Сонный Валька все это понял, а еще больше он понял, что раз директор другими не интересовался — значит ничего с ним не будет, а этого он боялся больше всего, потому что Валькина мать очень уважала директора; он даже к ним в гости иногда заходил, не как директор, а просто как сосед по улице и человек.
Валька ужасно обрадовался, что ему все сошло с рук, стал чрезвычайно добр и целиком переключился теперь на обсуждение моего будущего.
— Это точно, — сказал он. — Человек еще родиться не успел, а за него уже все придумано. И редко кто увернется, все равно что с поезда на полном ходу соскочить.
— С поезда-то я спрыгну.
— Ну, это другой поезд, — не соглашался Валька. — С этого не особенно напрыгаешь…
Так мы сидели в сарае на куче старого, пахнущего брожением сена. Вечер был. В сарай сквозь дыры в потолке вначале падали красные закатные лучи, а потом все посинело, стало холодно и тревожно, как всегда бывает тревожно весной, когда вечер и подмораживает после погожего дня. Плакать почему-то хотелось, но без слез и неизвестно о чем.
— Знаешь, — без всякой связи сказал Валька. — Есть у нас дома одна странная вещь. Мы ее с собой по строгому наказу отца, когда эвакуировались, вывезли. Там какие-то бумаги о каком-то человеке. Дед этого человека знал и оставил бумаги отцу, а отец все говорил, что вот будет у него свободное время и он напишет об этом человеке всему миру и в назидание балбесам вроде меня.