— Ты был ребенком, Роб.
— Я знаю. Я ни в чем не виноват.
— Но это не причина уходить, особенно сейчас, когда ты нам нужен. Бертон возьмет тебя обратно, стоит только намекнуть. Он знает, что обязан своим избранием тебе. Возвращайся.
— Пока не могу, — ответил я. — Я еще не готов.
Но сейчас, глядя на поднятые лица мертвецов, слыша, как свистит по площади холодный январский ветер, я ощущал неодолимое притяжение прежней жизни. Бертон назвал ее игрой, да политика и была игрой, самой большой в мире «Монополией», и я любил ее и впервые понял за что. Но впервые в жизни я также понял кое-то еще: почему мне потребовались годы, чтобы позвонить в дверь Гвен, почему даже тогда только усилием воли я удержал себя на пороге. По той же самой причине: это игра, игра с явными победителями и проигравшими, с правилами древними и сложными, как правила кадрили, но главное — эта игра так далека от беспорядочных перипетий обычной жизни. Ставки выглядели высокими, но на деле обстояло не так. Ведь эта игра представляла из себя всего лишь ритуал, движение без решительных действий, танец по кругу; стратегию, где все сводилось к поддержанию статус-кво. Я влюбился в политику потому, что ничем в ней не рисковал. Мы так увлеклись передвижением фишек по доске, что позабыли идеалы, из-за которых уселись играть. Мы забыли говорить от сердца. Может, когда-нибудь, в силу правильных причин, я вернусь. Но пока — нет.
Должно быть, я произнес последнюю мысль вслух, потому что Льюис глянул на меня и переспросил:
— Что?
Я покачал головой и посмотрел на кучку живых, задвигавшуюся с началом церемонии. За их спинами ожидали мертвецы, ряд за рядом, с могильной землей под ногтями и холодным светом в глазах.
Я повернулся к Льюису.
— Как ты думаешь, чего они хотят?
— Думаю, что справедливости, — вздохнул он.
— И когда они ее получат?..
— Возможно, тогда они будут покоиться с миром.
* * *
Прошел год, и его слова «думаю, что справедливости» все еще не дают мне покоя. Осенью, когда над Потомаком начали желтеть листья, я вернулся в округ Колумбия. Гвен переехала со мной, и порой, когда я лежу ночью в ее теплых объятиях, я возвращаюсь в прошлое.
Я вернулся из-за бабушки. Гипс сняли в феврале, и однажды в марте мы с Гвен заехали к ней, с удивлением застав ее на ногах. Она выглядела очень хрупкой, но шагала по коридору при помощи ходунков с решимостью в глазах.
— Давай присядем и передохнем, — предложил я, когда она устала, но бабушка покачала головой и продолжала двигаться.
— Кости срастаются, Роб, — сказала она. — И раны заживают, если дать им возможность.