Бабушка, вопросительно глядя на мужа, предложила:
— Может, алмазный перстенек твоей маменьки? Переливается на загляденье. Ведь у меня пальцы морщинистые, колец уже не ношу, кроме обручального.
Василий Васильевич, понимая жену с полуслова, одобрительно кивнул головой:
— Достань!
Афимья Никитична подошла к комоду и достала потертый кожаный футляр. На черном бархате сверкнул крупный алмаз. Бабушка подняла руку Машеньки и надела ей перстень на средний палец.
— Ай, как красиво! — восхищенно воскликнула Маша.
А дед и бабушка одобрили ее восклицание:
— Оказывается, понимает толк!
Машенька не могла оторвать глаз от старинного перстня, любуясь им. Арсеньева, поглаживая узелок с деньгами, который лежал у нее на коленях, упрекнула Машу:
— Почему не благодаришь? Такой перстенек рублей триста стоит!
Машенька вздрогнула, смутилась, стала благодарить. Никто не заметил, как вошли в комнату Григорий Васильевич Арсеньев и Юрий Петрович Лермантов. Они в недоумении смотрели на нежные объятия стариков с Машенькой, на Арсеньеву, которая величаво восседала в кресле, поглаживая большой узелок с деньгами.
Григорий Васильевич объявил, что вместе с Юшенькой они готовили санки, чтобы прокатить Машеньку, и долго выбирали медвежью полость, желая потеплее прикрыть ее ножки; Арсеньева заворчала басом, что ее не предупредили. Молодые люди весело затопали по паркету. Григорий Васильевич требовал, чтобы Юша прочел мадригал, посвященный Марии Михайловне, предупреждая, что она — судья строгий, потому что сама очень недурственно пишет стихи, но только очень жалобные.
С первой же встречи Арсеньева предчувствовала, что Юрий Петрович посватается к Машеньке, но полагала, что, пока он это сделает, она успеет отговорить дочь. Однако беда была в том, что все обитатели Васильевского желали этого брака. Лермантовы хотели породниться с богатой и влиятельной Арсеньевой, которую они знали уже много лет; родные ее покойного мужа тоже благословляли этот брак, особенно все тетушки. Они еще не встречали в своем уезде таких красавцев: Юрий Петрович восхищал их столичным обхождением. Машенька боялась подступиться к матери с разговором о женихе, потому что с детства побаивалась ее. Хотя Арсеньева баловала и холила девочку, исполняя все просьбы единственной, обожаемой дочери, Маша все же робела перед матерью. У Арсеньевой голос грубый, суждения категорические; обращалась она ко всем на «ты» и только в повелительном наклонении: «Поди, сделай, повремени…», и только уважаемым и пожилым добавляла: «друг мой» или «голубчик». Мария Михайловна чувствовала, что Юрий Петрович чем-то был неприятен ее матери, и поэтому остерегалась произнести решающие слова.