— А мне, по-твоему, не больно, когда ты меня с ним сравниваешь?! Когда пытаешься впихнуть в его светлый образ?!
— Не такой уж он и светлый, если честно…
— Да, пусти же!
— Сначала ты.
— Нет.
— Еще раз услышу, защекочу до смерти.
— Я не боюсь щекотки.
— Правда? — с усмешкой поинтересовался Ставрас и как-то очень уж уверенно скользнул руками под тунику Шельма, которую тот надевал ко сну. Прошелся твердыми пальцами по немного выпирающим ребрам на его боках.
Шут сначала замер, потом начал рваться из его хватки вдвое сильнее, возмущенно сопя, и чуть ли не рыча на него, но лекарь был настойчив, и легко заскользил ниже. Когда его пальцы добрались до живота, Шельм не выдержал и в сердцах бросил:
— Да, подавись ты! — и впустил.
"Спасибо, милый".
"Отпусти!"
"О, конечно, конечно…", Ставрас послал ему извиняющую усмешку и разжал руки, откидываясь на спину.
Шут сразу же оказался на своей половине кровати и даже подушку между ними умудрился выставить, как последний щит. Лекарь покосился на него насмешливо и немного грустно, и прежде, чем нахохленный мальчишка начнет громко возмущаться его самоуправством, спросил уже вслух:
— И что ты думаешь?
— О том, что ты тут меня тискать вздумал с утра пораньше?
— О том, что Радужный Дракон всего лишь могильщик?
Шельм замер, моргнул, а потом уставился на него с таким недоумением, что Ставрасу захотелось рассмеяться в голос под этим его взглядом. Горько рассмеяться. Он просто отвернулся и снова, как много раз до этого, уставился в потолок.
— Хранитель курганов звучало бы красивее, — задумчиво произнес шут и снова, явно еще недостаточно наученный горьким опытом, подобрался к нему под бок и, отбросив в сторону злосчастную подушку и вернув руку ему на живот, правда, на этот раз уже поверх одеяла, устроил голову на его подушке.
Ставрас подумал, подумал и согласился, накрывая его руку своей:
— Да, пожалуй. Так, тебя не смущает?
— А почему меня должно это смущать?
— Хотя бы потому, что в ваших человеческих сказках, я великий и могучий Радужный Дракон, а на деле…
— Великий и могучий бронзовый, волею судьбы ставший Радужным, нет?
— Ну, можно и так сказать.
— А что не так?
— Все так, кроме судьбы, пожалуй. Я же говорил, для нас она бессильна. Сам до сих пор не знаю, почему Он выбрал меня.
— Значит, посчитал самым достойным.
— После того, как я сам бросил своих детей?
Ставрас не собирался этого говорить, совсем не собирался. Он даже сам давно уже считал, что забыл об этом. Быльем поросло, съедено годами и одиночеством. Но нет, Шельм пробудил в нем не только воспоминания, но и застарелые, загнанные в непроходимые глубины, чувства. Сейчас это было чувство вины. Память о вечном одиночестве. О чем еще ему предстоит вспомнить с ним и сможет ли столь юное создание, как Шельм понять его и… принять? Ведь ему так хотелось, чтобы все же смог. Почему? Кто знает.