горестного семейства, румын по имени Радулеску. Он низошел в мою жизнь подобно небесному ангелу.
Я сразу же нанял его хозяйничать на моей кухне, коей он правит по сей самый день, будучи так же надежно изолирован от кого бы то ни было, как и на прошлой службе.
Его чудесное появление воистину представляется мне одним из лучших дней моей жизни. — Доктор Майлз опустил желтые бугристые веки. — Вчера вечером он завершил спектакль айвовым пирожным, облаком топленых сливок, из коего выглядывал полумесяц столь непревзойденной сочности, что можно было расплакаться, уподобившись католикам перед прославленной pieta…[27] Да, он явился ко мне в поисках места, ибо сестра мертвеца пришлась ему не по вкусу и он желал сбежать из дома, воспоминания о коем его подавляли. «Супруга была непристойной женщиной», — сказал он. Она зачастую пыталась совратить моего повара, нередко на виду у мужа, и являла исключительную жестокость по множеству иных поводов. Я спросил Радулеску, уверен ли он в своих словах, ибо при всей непредвзятости он все-таки иностранец и, возможно, углядел совращение в добросердечии к слугам, незнаемом в его стране. «Уверен? — ответствовал он, донельзя невозмутимый. — Ее намерения были вполне ясны. Муж ее не удовлетворял». Радулеску поведал мне о доме, в коем слишком кроткий супруг только и делал, что потакал любому капризу женщины, имевшей распущенный нрав и бывшей от природы жестокосердной. Зачем же было его убивать? И повар сказал: «Затем, что он застал ее с одним из ее русских».
— Я полагал, что именно муж переодевался русскими…
— Как и я. Мой повар божится, что хозяин дома хоть и любил эту даму всем сердцем, но был изгнан из ее постели, и даже в тех случаях, когда он допускался туда, все заканчивалось ничем, ибо однажды ночью в кухне супруг под парами зверского румынского бренди признался сострадательному Радулеску, что не способен добиться «даже потенции престарелого барана». Очевидно, это румынская поговорка. А что же русские? То были юноши, завербованные и доставленные братом служанки, коя заботилась о гардеробе госпожи, за каковую услугу брат с сестрой щедро вознаграждались, причем дама тратила на сие вознаграждение свои избыточные деньги на булавки — деньги, коими снабжал ее супруг. Вознаграждались эти двое столь щедро, что после убийства их и след простыл.
История на этом не закончилась, но опровергла самоё себя еще по крайней мере трижды, пока Джозеф не перестал понимать, кто же был виновен, безумен или достоин его сочувствия. Показания всякого нового персонажа (камердинера русского происхождения, пошившего русские мундиры лондонского портного, секретаря русской миссии, шотландца, что выдавал себя за японского торговца) переменяли мотивы убийства и брака, а виновность перепархивала с одного плеча на другое куда как резво, не успевая толком вцепиться в оное плечо своими коготками.