Или же нет. Нельзя исключать, что перед нами — женщина, коя привыкла к жизни в больших коллективах, сначала в семье, потом в Приюте, коя удаляется от мира, дабы посвятить себя скучному мужу, кой не заслуживает ее заботы и не может удовлетворить ее эмоциональные потребности, отчего она посвящает себя ребенку, родившемуся после долгих лет болезненных неудач, а муж оскорбляется естественной переориентацией привязанности, и ни тот ни другая не в состоянии услышать друг друга, пока между ними разверзаются пропасти.
Или же нет.
Весьма немногое подтверждает существование Джозефа Бартона: бородатое лицо в потускневшем серебряном медальоне, хранимом в ящике комода среди армейских знаков отличия; и еще имя (уже осилившее путь из Италии в Англию), еще раз переиначенное в латинское bartoni, наименование вида бактерий, любезность со стороны доктора Роуэна (оказанная после того, как его собственное имя вкупе с именами Гарри Дела корта и других были понижены до строчных букв, латинизированы, обессмерчены).
Могу доложить вам со всей беспристрастностью, на какую способна: манеры, жестикуляция и внешность Джозефа являли медлительность столь полную, что вполне простительно было принять его за человека, засыпающего скоро и спящего крепко. Вы справедливо осведомляетесь о том, почему Констанс считала, что им правит итальянский темперамент, кипящий на медленном огне страсти. Я полагаю все же, что пламя не возгоралось в этом человеке никогда в жизни, и, вернее всего, он подавлял свои везувийские извержения почти без усилий. Не говоря уже о том, что подозрения Констанс, а также Энн Монтегю на его счет были беспочвенны.
Итак, я должна замкнуть круг и вернуться к тому, с чего начала: призрак существовал. Сама я с призраками не сталкивалась, но многие их видели и не особенно притом изумлялись. Констанс видела своих призраков, в попытке защитить меня (и у меня нет иного выбора, кроме как уважать ее за это и любить, а из любви и уважения — верить ей) сразила мужчину, что приманил духа в наш дом, и одновременно избавилась от призрака.
Либо мой отец, растлитель детей, был убит, дабы я осталась неповрежденной, благодаря мудрой женщине, коя стала мне второй матерью, в чьей любви я не могу усомниться, и моим поводырем в профессии и тех немногих удовольствиях, что я испытала в этой жизни. Из уважения и любви я верю ей по собственной воле. Однако здесь я поперхнусь, ибо остается один момент воспоминаний, возможно, несущественный: абсолютно во всех памятных мне эпизодах отец ведет себя исключительно как отец или посторонний. Сие навряд ли его оправдывает, однако же и я не могу осудить его лишь для удовлетворения вашей детской жажды к выводам.