Вскоре водитель махнул рукой, привлекая мое внимание к чему-то впереди нас.
Из мокрого сумрака вырастали выгнутые шипы шпилей монастыря Эмаузы, серые и призрачные по сравнению с темной громадой храма внизу.
Тут меня скрутил приступ паники, совершенно неоправданный, вызванный — я знал это — кривизной улочек, зыбким мерцанием брусчатки, фонарными столбами, словно склонившими головы под напором ливня, и моим внезапным острым осознанием положения в пространстве Старого города, Старой площади и костела Тына.
Меня охватило чувство, что эти две пары шпилей — ведьмины шляпы и шипы, Эмаузы и Тын — каким-то образом перекликаются в небе — лишь эти две пары среди тысяч шпилей Праги.
Шофер затормозил.
— Нет, едем дальше, — сказал я по-чешски.
Территория Эмаузы казалась пустой, на монастырской земле не было никого, кроме статуй; шумели только падающие капли дождя.
Я сказал себе: если Милована хочет встретиться со мной, мы встретимся на Стрелецком острове. Разве старик не сказал, что там излюбленное место сборищ его группы?
Завтра я стащу с пальца кольцо. И доложу Доусону — все по форме, чин чином. А сегодня вернусь в гостиницу. Или в ресторан при гостинице.
Водитель оглянулся.
— Kde? — спросил он. («Куда?»)
И я, поддавшись смене настроения, опять передумал.
Я уже прибыл в Нове Место. Чтобы встретиться с представителем пражского диссидентского сообщества. Я добровольно согласился на эту работу — работу шпиона-академика. Возможно, чтобы хоть чем-то посодействовать приходу в эту часть мира великих демократических перемен.
Так почему бы не рискнуть?
Единственная опасность — пересечение территории Эмаузы.
Потом я сообразил: есть еще один вариант. Еще один способ войти незаметно для любых предполагаемых агентов.
Я вспомнил скопированную мной карту. И снова ощутил укол паники, на этот раз отчего-то даже понравившийся мне.
Похлопав по карману, в котором лежал блокнот, я сказал водителю, где меня высадить.
Несмотря на все зловещие басни, скопившиеся за века, в тот день дом Фауста выглядел простым, малопривлекательным, безвкусно-пышным серо-оранжевым дворцом с округлыми окнами и скошенным веселеньким фасадом. Стоял он на краю заросшего травой поля, бывшего когда-то Скотным рынком.
Дом Фауста — или школа, которой он стал, — казался закрытым. За витражным стеклом фойе тускло маячил неравномерно освещенный зал. Я потянулся к ручке в форме расправившего крылья лебедя, говоря себе, что, если дверь заперта, я вернусь в гостиницу или ресторан. Выпью за разумные мысли и наутро проснусь с легкой головной болью, зато в знакомой реальности.