Я был уверен, что подавляющее большинство тех, перед кем мне придется отвечать, будет смотреть на дело исключительно с точки зрения организации. Если бы с самого начала был принят какой — либо другой подход, я бы точно знал, что тогда все можно разрешить тихо, мирно и просто, в дружеских, братских разговорах, призывая к умеренности, если звучала несдержанная речь, к спокойствию, если раздавались нетактичные высказывания. Если бы были сделаны попытки избежать осуждающей конфронтации, не прибегать к властным методам и подходу, основанному в первую очередь на выполнении правил, тогда частные разговоры и события, вовлекшие очень небольшое количество людей, не были бы раздуты до таких невероятных пропорций, что стали настоящим крупным делом, сильно повлиявшим на жизнь многих людей, вызвавшим волну отзвуков и слухов всемирного масштаба.
Представая перед Руководящим советом, я не хотел подливать масла в бушующий огонь, который уже поглотил некоторых моих любимых друзей. Я был готов признать, что кто — то из участников событий, возможно, высказал то, о чем лично я сожалел, — утверждения крайнего и догматического характера, хотя в тот момент я не имел возможности определить, насколько верно это было, ибо в основном речь шла о тех, с кем я о Писании не говорил; с некоторыми я даже не был знаком.
В среду 21 мая председатель Альберт Шредер открыл заседание Руководящего совета. Сначала он сообщил, что Председательский комитет спросил меня, хотел бы я записать нашу беседу на пленку, на что я ответил утвердительно с условием, что мне будет предоставлена копия записи.
В конференц — зале Руководящего совета стоял один длинный овальный стол, вокруг которого можно было усадить около 20 человек. Присутствовали все 17 членов. Кроме Лаймана Суингла, сидевшего слева от меня, со мной никто не разговаривал; накануне ко мне ни в комнату, ни в кабинет никто из членов Руководящего совета не заходил (даже мой родственник). Если в конференц — зале Руководящего совета и присутствовала какая — то теплота или братское сочувствие, я этого не ощутил. Я испытывал только те чувства, которые раньше переживал на мирских судебных заседаниях, за исключением того, что там я ощущал несколько большую свободу речи и знал, что в зале присутствовали другие люди, которые могли засвидетельствовать сказанное мною. Здесь же вместо этого проходило закрытое, тайное заседание, и эта атмосфера только подтверждала то, что говорил мне Рене Васкес об отношении, проявленном к нему.
Председатель сказал, что сначала Руководящий совет хотел бы, чтобы я высказался по всем восьми пунктам, обозначенным Председательским комитетом в качестве свидетельств отступничества (в записке от 28 апреля). Я так и сделал, стараясь отвечать спокойно, некатегорично, настолько покладисто и примирительно, насколько это было возможно, чтобы при этом не идти против своей совести и не быть нечестным или лицемерным. Абсолютистская форма, в которой эти пункты были представлены Председательским комитетом — как будто человек должен был либо полностью принимать все учения организации по этим вопросам, либо его мнение было таким же категоричным, как в записке, — просто не подходила к моему случаю. Ни один из восьми выраженных в записке моментов не касался, по моему мнению, сути вопроса. Вопрос заключался не в том, была ли у Бога на земле «организация», а в том, какая это организация: централизованная, с жесткой структурой, авторитарная или собрание братьев, где единственная власть — это право помогать, направлять, служить, но не подавлять? Таким образом, я ответил, что, по — моему, у Бога на земле есть организация в том смысле, что на земле у него было собрание, христианское собрание, братство.