— Вортенберг отдавал приказ на отход, — с сомнением в голосе сказал Юрген.
— Отдал приказ и пошел в госпиталь.
— Если пошел, то ничего серьезного.
— Да, ничего серьезного.
О Фрике Юрген не спросил. Пока не знаешь, надеешься. Он надеялся, что с Фрике все обойдется, что он останется в строю, без такого командира им придется совсем туго.
— Пойду на свежий воздух, голова дурная, — сказал Юрген.
— Да, сходи проведай, потом мне расскажешь, — сказал Красавчик.
Брейтгаупт молча доскребал миску. Он поднял голову и посмотрел на Юргена. Тот кивнул. Брейтгаупт тоже кивнул, — благодарно и придвинул к себе миску Юргена.
Воздух был далеко не свежий, даже пропущенный сквозь сигарету он отдавал пороховой гарью. Но к ночи похолодало, легкий ветерок остужал воспаленную кожу лица. Юрген задрал голову. Так и есть — безоблачное небо, к утру совсем выстудит. Тишина. После дневного грохота спорадические перестрелки в городе представлялись бреханьем собак в мирной деревне. В Берлине русские против своего обыкновения не вели боевых действий ночью, их прорыв в аэропорт был редким исключением. Возможно, они опасались незнакомого, полного ловушек большого города. Или у них находились ночью другие занятия. Богатый, полный жителей город предоставлял для этого множество возможностей. Юрген это хорошо знал. Зачем думать о том, что и так знаешь? Вот он и не думал.
Навстречу ему, сильно припадая на правую ногу, шел Граматке. Его все-таки зацепило! Когда Граматке с ужасом и изумлением уставился на свою руку, испачканную его кровью, Юрген испытал какое-то даже облегчение. Его уже начала нервировать неуязвимость Граматке, в этом было что-то мистическое, — уж не оборотень ли, думал временами Юрген, вглядываясь в худое, костистое лицо подчиненного.
Завидев командира, Граматке подобрался и даже хромота почти пропала. Вот это правильно, подумал Юрген, рана-то пустяковая, сапог пострадал намного больше.
— Все в порядке, Граматке? — спросил он. — Рану обработали?
— Так точно, герр обер-фельдфебель! — выкрикнул Граматке. — Остаюсь в строю! Я буду сражаться, я могу сражаться, я хочу сражаться.
Нормальная реакция, шок от ранения и все такое прочее, подумал Юрген.
— Если я останусь в госпитале, то русские убьют меня, придут и убьют меня, — заговорщицким тоном сказал Граматке.
— Русские не убивают пленных, тем более раненых, — сказал Юрген.
Он всегда это знал, но держал при себе, чтобы не подрывать боеспособность части. Юрген даже не чувствовал, а знал, что многих, того же Граматке, заставляет стойко сражаться только страх перед русским пленом, перед неизбежной позорной смертью в русском плену. В последние дни этот страх испарился. Возможно, это было следствием появления на передовой «армии Зейдлица» или просто на фоне военных неудач солдаты стали более восприимчивы к вражеской пропаганде. Юргену не было до этого дела, он не испытывал ни малейшего желания нагнетать страхи, кого-то в чем-то убеждать или переубеждать. У него хватало других забот.