Наемники подчинились приказу: один ухватил тело отца Краббе под мышки, другой принялся методично вспарывать его одеяние.
— Смотрите-ка, инородец, святоша, а носит такую рвань, — проворчал сердито верзила. — Сплошные лохмотья. Кто у нас это купит?
— Нет! — заявил повелительно Юрий. — Мы ничего не тронем. Ничего. Это не должно выглядеть как ограбление.
Он, ухмыльнувшись, сунул руку в карман и ощупал кольцо, внутренне восторгаясь своим хитроумием. Приятно было сознавать, какую выгоду может принести даже маленькая безделица, если ею правильно распорядиться.
— И все же грех упускать добро, — буркнул старший наемник.
— Оно не пропадет, — с отвращением в голосе откликнулся младший. — Первый же человек, наткнувшись на труп, оберет его дочиста.
— Пусть, — сказал Юрий. — Вам заплачено. Делайте как говорят. Ценного ничего на нем нет, а я не хочу, чтобы допытчики через скупщиков вас разыскали. Выйдут на вас — найдут и меня. Это, надеюсь, понятно?
— Как не понять, боярин, — язвительно отозвался старший.
Отец Краббе вряд ли мог что-нибудь слышать из этого жуткого разговора. В ушах несчастного стоял грохот, а все его существо изнемогало в попытках изгнать из себя боль и холод, проникавший, казалось, уже в самые кости. Он хотел было перекреститься, но руки не слушались.
— Вот, полюбуйтесь, — сказал младший наемник, отходя от наполовину оголенного тела, по восковеющей коже которого толчками струилась кровь. — Долго он не протянет при такой-то кровище.
Юрий придвинулся к жертве.
— Я начну. А вы приготовьтесь тащить.
Верзилы кивнули, а старший, ухвативши иезуита покрепче, предупредил:
— Он может взбрыкнуть, когда вы возьметесь за дело. Так обычно бывает, когда вынимаешь кишки.
Младший поморщился.
— А еще они жутко смердят. Если их пропороть. А вы их таки пропороли.
Юрий не принял упрека.
— Наплевать, — буркнул он, потом попробовал пошутить: — Вонь к утру разойдется. А до утра его никто не найдет.
— Разве что крысы, — хмыкнул старший, становясь попрочнее.
— Разумеется, — кивнул Юрий, готовясь выпотрошить отца Краббе, как потрошил в деревне свиней.
Тот осознал, что его снова пронзают ножом — по страшному, исходящему от лезвия жару. Однако жар этот почему-то не только не грел отца Краббе, но даже наоборот: он пронизал все его тело ледяными лучами, лишая дыхания, необходимого для молитвы, какую иезуит тщился произнести в доказательство своей неизбывной любви к Вседержителю. Холод все нарастал — всеобъемлющий, всепоглощающий, обволакивающий, и брызги крови казались несчастному горячим. Он задыхался, хрипел, но все же не верил, что его убивают. Это было непостижимым, неправильным, неприемлемым и походило на наваждение или кошмар. Затем боль исчезла — и отец Краббе перестал сражаться за право дышать и молиться.