И, поскольку ничего другого мне не оставалось, я подполз на коленях к чердачному окошку. Отсюда весь двор бая Димо был виден как на ладони. Ничего такого, чего я не замечал раньше на этом дворе, я не увидел: и старое ореховое дерево, и низкий белый домик, и сарайчик за домом, крытый соломой, — все было на месте, все было знакомо до мелочей.
И все-таки я, наверное, ждал, что увижу что-нибудь новое, иначе зачем бы я стал так всматриваться в этот двор, да еще стоя на коленях?
Перед домом, под навесом, бай Димо сколотил широкую скамейку. Летом в хорошую погоду он спал на этой скамейке, подстелив домотканый коврик. Не знаю почему, но мне казалось, что я увижу на скамейке что-нибудь интересное, например Радана и Теменужку. Сидят они рядышком, Радан рассказывает ей веселые истории, а она смеется. Если бы во дворе бая Димо сидел я, я именно так бы и поступил — занимал бы ее рассказами о звездах, о вселенной, об устройстве всяких галактик. Должен вам сказать, что я никогда не испытывал влечения к пустым веселым историйкам. Я бы увлек Теменужку проблемами мирового пространства. Я бы сказал ей что-нибудь даже об эллипсах и параболах, хотя в школе я смертельно их ненавидел, потому что мне никак не удавалось выучить их теоремы. Вы их знаете? Это не теоремы, а непроходимые джунгли, переплетенные квадратными и всякими другими корнями. К извлечению корней меня никогда не тянуло. Во всяком случае, я занимал бы Теменужку разговорами интересными и умными.
На скамейке я никого не увидел, и в первый момент это меня обрадовало. Скамейка, на которой никто не сидит, — и это иногда может обрадовать, уверяю вас!
А Радан делал все, чтобы блеснуть в глазах Теменужки, как герой какого-нибудь романа. Она налила два ведра воды и подняла их, но он подбежал, взял их у нее из рук и сам внес в дом. В этом жесте не было ничего особенного: он был сильный парень, и ему не стоило ни малейшего труда перенести две такие посудинки. Потом он наколол дров и отнес их на кухню, но я и в этом не увидел ничего особенного.
Потом Теменужка села на низенькую скамеечку и стала доить коз.
Она делала это очень неумело, и Радан, совершенно бесцеремонно оттолкнув ее, сел на ее место. Он с таким искусством принялся за дело, что мне показалось, будто я слышу, как журчит молочная струя, ударяясь о стенки котелка.
Сказать по правде, я бы никогда на это не решился. Я не способен на такого рода поэтические поступки. Ясно, что Радану хотелось быть героем в глазах девушки, но, скажите, пожалуйста, что же героического в том, чтобы подоить козу?