Что ж, в этом есть свой резон. Но меня удручает то, что есть бросовые ходы. Ну да ничего, Мозгалевский — опытный изыскатель, и не зря он часто уходит вперед. У нас бросовый ход исключен, и напрасно Зырянов боится продвигаться по трассе быстрее.
— А где же Калинина? — спрашиваю я.
— Тася? Только что ушла. А что?
— Да так, ничего...
— Скучаете?
— Почему же я должен скучать?
— Потому что скучает Тася.
— Не понимаю вас... — Я поднялся. — Надо идти... Да, Миша, неси сюда мешок.
Мишка принес. Я достал гуся;
— Вот, возьмите, а то тяжело тащить. До лагеря еще десять километров.
Домой мы вернулись, когда на небе зажглись звезды. Несмотря на усталость, было радостно. Дело сделано! Но тут же радость и померкла. Бросовый ход! За весь день не продвинулись ни на метр. Хуже того: то, что было сделано вчера. — а вчера мы прошли около трех километров, — пошло насмарку. Оказывается, трасса уперлась в марь с провальными озерами.
— Придется прижиматься ближе к Элгуни, — в раздумье сказал Мозгалевский.
— А может, есть смысл сразу подвинуться к реке? — спросил Покотилов. — И пойти скальным вариантом?
— Нет, нет, — поспешно ответил Мозгалевский, — каждый метр на пойме надо использовать для трассы. Тут затраты на строительство — сотни тысяч, там — миллионы. Ничего, вернемся назад километра на три, дадим побольше угол...
— А если опять бросовый ход — значит, зря время потеряем? — спросил я.
Мозгалевский удивленно, словно впервые увидел, стал смотреть на меня.
— С каких это пор люди, познающие азы, стали вмешиваться в дела инженеров? — спросил он и пошевелил усами.
— Простите, — покраснев, сказал я.
— Бросовый ход — это естественный элемент изысканий, — сказал Мозгалевский и сердито закончил: — Слушать больше, внимательнее присматриваться — вот что вам нужно в первую очередь. И спрашивать, если непонятно, а не советовать.
— Да-а, — после некоторого молчания произнес Зацепчик, — как бы не получилось так, что мы невольно идем на скальный вариант.
— Почему невольно? — спросил Мозгалевский.
— Да потому, что я не вижу у вас особого желания трассировать скальный, — ответил Зацепчик.
— Чушь! Я за скальный, но в том случае, если все остальные варианты хуже. А не просто против скального из-за каприза, или недооценки его, или упрямства.
— Ах, вот как!
— Да, так! — твердо сказал Мозгалевский.
— Ну и замечательно. Я не к тому, чтобы спорить с вами. Меня другое волнует. Рабочие. Особенно заключенные. Веду сегодня съемку, смотрю — по просеке шествует Резанчик. «Куда?» — спрашиваю его. «На реку, водицы испить, а то работа горячая, время жаркое, язык пересох». — «Что, — спрашиваю, — много сделал?» — «Да нет, — отвечает, — не успел начать, как кончил». Засмеялся хищнически и пошел в лагерь. И ушел. А когда я вернулся с работы, то вижу такую сцену. Сидит он у костра и что-то рассказывает группе лагерников. Я остановился, прислушался. И вот вам образчик его рассказа: «Ну, он подошел ко мне, а у меня в руках дрын, я как окрестил его, так он и глаза в небо упер. Поглядел — вижу, гроб надо готовить. Ну, это уже не мое дело». Что вы на это скажете? — спросил Зацепчик. — Не кажется ли вам, что он может в один прекрасный момент любого из нас угостить таким дрыном?