— Ш-ш-ш! — одернула ее Эл. — Не исключено, что она слушает. Она еще не ушла, знаешь ли. По крайней мере, постольку-поскольку дело касается меня — то есть нас.
— Как по-твоему, ты можешь получить сообщение от Доди? Ах да, я забыла, ты же не работаешь с нацменьшинствами.
У каждой эстакады они смотрели вверх. Толпы сгущались. На границе с Нортгемптонширом они увидели мужчину в кожаной куртке, размахивающего звездно-полосатым флагом. Автостопщики, пристроившиеся на съездах с магистрали, повязали черные ленты на рукава. Элисон подпевала Моррису, который затянул «Землю наших отцов». Она пыталась отыскать в себе лояльность — лояльность, сострадание, что угодно помимо банальной усталости при мысли о хлопотах, которые доставит ей Диана.
— Зато, — сказала Эл, — она боролась с противопехотными минами.
— Тоже мне подвиг, — фыркнула Колетт. — Куда все, туда и она. Я понимаю, если бы она боролась с… дельфинами.
Молчание повисло в машине, и только Моррис на заднем сиденье перешел к «Выкатывай бочку». Вертолет пронесся над головой, следя за практически пустой дорогой.
— Мы слишком рано, — сказана Колетт. — Нас не пустят в номер. Не хочешь остановиться пописать? Или позавтракать как следует? Справишься с жареной пищей?
Эл подумала, когда я проснулась ночью, мне было так холодно. Это от холода чувствуешь себя больной или из-за болезни тебя пробирает озноб? От таких дней хорошего не жди — тошнота, судороги, одышка, лихорадочный пульс, гусиная кожа и свинцовый цвет лица.
— Пять миль осталось, — сказала Колетт. — Ну так что, делаем остановку? Давай решай, да или нет?
Моррис немедленно перестал петь и начал умолять сделать привал. Он проявлял нездоровый интерес к мужским туалетам: когда он залезал обратно в машину после остановки на заправке, от каучуковых подметок его ботинок несло мочой и цветочным дезинфицирующим средством. Он любил слоняться вокруг припаркованных машин, откручивать колпаки с колес и катить их, как обручи, между ног возвращающихся автовладельцев. Он складывался пополам от смеха, когда его жертвы замирали, разинув рот, при виде металлических дисков, самовольно меняющих траекторию и с лязгом падающих в кучу одноразовой посуды у мусорных баков. Иногда он заходил в магазин и бросал на пол газеты или швырял порножурналы в корзинки респектабельных папаш, стоящих с отпрысками в очереди за гигантскими пачками чипсов. Он запускал лапу в развесные сладости и набивал ими пасть. Он хватал с полок с припасами в дорогу клетчатые коробки песочного печенья с шоколадной крошкой или традиционную дорожную помадку; потом жевал, плевался и орал, что это бабская хавка, и шел на парковку для грузовиков, где настоящие мужики хлебали крепкий чай. Он неизменно надеялся встретить кого-нибудь из знакомых, Айткенсайда, или Боба Фокса, или даже гребаного Макартура. «Хотя, если я увижу Макартура, — говорил он, — проклятый жулик пожалеет, что родился на свет, я зайду с той стороны, на которую он крив, и откручу ему башку». Он сновал среди грузовиков, запрыгивал на бамперы, чтобы отломать дворники; через просветы в фестончатых шторах подглядывал в номера, где татуированные водители храпели на подушках в цветочек и руки теребили одинокие мошонки. Ах ты, бедная малютка, глумился Моррис, и иногда мужчина стряхивал дремоту, рывком садился, и на секунду ему казалось, что он видел в окне желтое лицо с растянутыми в ухмылке губами, обнажающими желтые клыки, как у обезьяны за стеклом в зоопарке. Мне снился сон, говорил себе мужчина, мне снился сон, с чего бы это?