Они понимают друг друга без переводчика, даже если каждый будет говорить на родном языке — языки ведь и правда близки. Но понимают друг друга хуже, чем каждый из них мог бы понять духовно близкого ему жителя Занзибара и Лимпопо. Потому что каждый из них действует по правилам СВОЕЙ цивилизации. О мой Бог, как это безнадежно и трагично!
С 1815 и до восстания 1830–1831 годов Адам Чарторыйский — сенатор Королевства Польского. Во время восстания он — глава Национального правительства, а после поражения восстания, конечно же, должен уехать.
В польской эмиграции он был невероятно популярен, в 1834 году Чарторыйского даже объявили «королем де-факто». Право на корону он имел.
Он еще интриговал, встречался со множеством людей, очаровывал и сколачивал коалиции. Разочаровавшись в Российской империи и ее царях, Адам Ежи Чарторыйский не разочаровался в идее восстановления Польского государства. Теперь он вынашивает планы восстановления Польши с помощью западных держав… Памятуя, наверное, эмоциональные выступления во французском парламенте.
Жил Чарторыйский долго, 91 год, не дотянув двух лет до очередного польского восстания 1863 года. Но самое главное — то, о чем в России вообще не принято даже упоминать: во Франции существовало польское правительство в изгнании. Нравится оно кому-то или не очень — это уже частные проблемы, господа. А правительство — было.
Отношение русских — и царя, и офицерства — к полякам просто неправдоподобно рыцарственное. Не как к восставшим подданным. К декабристам оно будет принципиально иным (не говоря о восставших мужиках).
Вот она, классическая русская двойственность! «Их надобно задушить!» И душат. Но… Какие прекрасные качества они проявляют! Как рыцарственно смотрятся! Мы и сами не прочь быть такими же и выглядеть во всех отношениях так же…
Даже недостатки национального характера выглядят чуть ли не достоинствами. Когда согнут в дугу перед любым «начальством», не говоря о царе, так хочется, закрутив усы, облить все вокруг «шляхетным гонором»!
Даже неприкаянность поляков оборачивается новыми возможностями. Они могут выбирать… У них дядякороль досиживает дни в Петербурге, а племянник служит Наполеону. Одни могут служить Александру, а другие — якобинствовать в Варшаве… Ах, как хочется свободы выбора! Даже не чтобы воспользоваться им, а попросту чтобы иметь. Чтобы чувствовать свою судьбу — своей, а не казенным имуществом!
В результате — ненавидим и любуемся. Побеждаем, покоряем… и пытаемся подражать. Стараемся быть такими же — и срываемся в тупое зверство, мстя «им» за собственную серость.