— Благослови вас бог! Профессор сказал: жиры, жиры и жиры. А где их взять в наше время? И хлеба-то не хватает. Забыли вкус пшеничного. Сын спрашивает: а что такое пшеничный хлеб?
— Ничего не поделаешь. У всех так, — сказал Медведев.
— Я знаю, но легче от этого не становится. Вы не подумайте, я не жалуюсь, — вдруг почему-то испугалась она. — Но понимаете, дети и вот Федор Алексеевич болеют…
— Что врачи говорят?
— Ну что говорят? Слабые они очень, им бы на пенсию…
— С пенсией подождет. На пенсию мы уже с ним на пару пойдем. Этак лет через тридцать…
— Вы все шутите, Александр Максимыч. Ишь вы какой богатырь, Илья Муромец да и только, а Федор Алексеевич слабенький, болезненный, в чем лишь душа держится…
Пройдя через гостиную, увешанную многочисленными пожелтевшими фотографиями, среди которых почетное место занимал фотопортрет хозяина дома в полицейском мундире при погонах и орденах, мы вошли в маленькую комнатку. Мебели здесь почти не было: трельяж с мутными от времени зеркалами и кровать. На столике, придвинутом к кровати, — застекленные коробки с бабочками, склянки с лекарствами и исписанные листы бумаги — монография, над которой Савельев трудился несколько лет.
Воздух в комнате был тяжелый, спертый.
Савельев, подпираемый со всех сторон подушками и подушечками, полусидел в постели и что-то объяснял сыну, девятилетнему мальчику с такими же ласковыми, как у матери, глазами.
— Окно бы открыли, — сказал Медведев. — Дышать нечем.
— Да я ей говорил, — безнадежно махнул рукой Савельев. — Сквозняка боится.
Он похлопал сына по руке.
— Иди к мамаше, Николай.
Мальчик неохотно поднялся.
Савельев сипло вздохнул, закашлялся. В комнату неслышно проскользнула Софья Михайловна, наклонилась над ним.
— Федор Алексеевич, вы бы водички испили…
— Какая там вода!… Вода, вода, — сказал он, отдышавшись. — Только и знает, что водой поит, а водки не дает. Горев у меня сейчас. Медицинский спирт раздобыл где-то. Дай, говорю, хоть на донышке. Не дает…
— А где Горев? — спросил Медведев.
— Во дворе Петр Петрович. Не забывает. Честный человек. Зря его ВЧК арестовала…
— Арестовали — выпустили. А одной честности в наше время мало. Честный… И Деникин честный, и Корнилов был честным.
— Охо-хо, — вздохнул Савельев, — кровавое время.
— Крови хватает, — согласился Медведев. — И ручейками, и речками течет…
В комнату заглянула Софья Михайловна.
— Фельдшер пришел перевязку делать…
Мы вышли в гостиную. Медведев держался со мной так, будто ему ничего не известно. А может, действительно Мартынов ему ничего не говорил? Ведь Мартынов не любит выносить сор из избы…