— Это что, все? — пробормотал он, машинально вытаскивая из кармана перчатки. — Совсем все?
Возможно, стоило вернуться — позвонить, постучать или самому открыть дверь. Но Алан, впавший после вспышки бешенства в тупое оцепенение, был не в состоянии это сделать. Да и что бы он сказал? Прогнали так прогнали… Сопротивляться окутывающей его липкой безысходности было бесполезно. Одно он понимал абсолютно отчетливо: на сей раз его любовь никуда не делась, хотя он и старался растравить ее побольней. А вот для Дорис, как бы она ни относилась к нему раньше, он теперь никто. Сейчас она сидит и горько плачет, а уже завтра почистит перышки и начнет новую жизнь, в которой для него не будет места. И он устроил это сам. И Нет смысла теперь гадать, что было бы, если бы разговор пошел в другую сторону и он произнес какие-нибудь другие слова. Все уже произошло, слишком многое сказано: он потерял ее. Бесповоротно.
Алан поднял воротник и побрел к своей машине, оскальзываясь на прошлогодних листьях, глазированных слоем грязноватого расползающегося снега.
— Да, похоже, это все, — повторил он уже громко. — Ну, доволен собой?
Уже сидя в машине, Алан попытался мысленно восстановить свой судьбоносный монолог. Почему-то вместо слов в памяти всплыли ощущения: он понял, что, вопя на Дорис, испытывал те же чувства, что и смертельно обиженный, готовый расплакаться ребенок, у которого взрослые отняли вожделенный стаканчик с мороженым. Он попробовал привести себя в порядок, загнав встрепанные, все еще беспорядочно блуждающие эмоции в клетку привычной холодной сдержанности, но это не удалось.
Потом вспомнилась фраза, с которой начался его разговор с Дорис. «Ты что, выпил?» — спросила она. «А это мысль, — подумал Алан. — Теперь мне остается только одно — напиться. Остальную программу на сегодня я уже выполнил». Какое-то время он размышлял, сделать ли ему это дома или лучше на людях. И наконец решил, что на людях будет унизительнее, а следовательно, и лучше: уж если вываляться в грязи, так с головой.
К осуществлению своего плана Алан приступил в небольшом полуподвальном баре. Однако оглушить себя сразу ему не удалось. Шло время, Алан чувствовал, что его ноги становятся все более и более ватными, координация движений явно нарушилась, но голова оставалась совершенно ясной, а мысли хоть и черными, но стройными. Опьянел он неожиданно резко: вдруг все вокруг начало покачиваться и вращаться, сначала медленно, затем быстрее и быстрее; голоса слились в мерный гул, то угрожающе накатывающийся, то отступающий, подобно схлынувшим морских волнам. Алан еще успел подумать, что пора бы остановиться и отправиться восвояси, но намерением все и ограничилось. В его сознании стало происходить что-то странное: он не мог ухватить и удержать ни одной мысли — они разбегались, как стайки рыбок, ускользающие в воде между пальцев. Последнее, что он помнил, был звук разбитого стакана, который он не сумел удержать на весу. Потом навалилась тяжелая тьма.