— Вытянут, — равнодушно сказала Инна. — Если сразу концы не отдал — будет жить.
— И знаешь, — тараторила подруга, — неженатый даже.
— Неужели еще есть такие? — удивилась Инна, спрятав зеркальце в сумочку.
— Да, да. К нему одна девица пыталась пробиться, из породы деятельниц на общее благо.
— А врач что?
— Людмила Григорьевна разрешила только в дверь заглянуть. Даже неловко получилось, она спросила девицу: «Вы Нина?», а та вспыхнула, жалобно так пробормотала: «Нет...»
— А при чем здесь Нина?
— Он ее все время в бреду поминает.
— Вот видишь, уже две претендентки, а ты хочешь стать третьей, смотри, потеряешься в толпе.
— Ой, какая ты! — засмущалась подруга.
Инна, проходя больничным коридором, мимоходом заглянула в 420-ю. Больной лежал неподвижно, с закрытыми глазами. И несмотря на то, что боль заострила, чуть изменила черты лица, Инна узнала его сразу: это был парень, которого как-то вечером показал ей на Оборонной Князь. Артем тогда еще злобно проговорил: «Ищет здесь то, что не терял, вынюхивает...»
Подошла Аня, строго сказала Инне:
— В палату нельзя.
— Мне с ним скоро заниматься гимнастикой, — объяснила Инна.
— Вряд ли, — сокрушенно ответила Аня. — Он в тяжелом состоянии.
В больнице случалось всякое. Больных привозили, лечили, и многие, счастливые и радостные, с ошеломленной от ощущения собственной полноценности улыбкой, долго прощались с врачами, сестрами, нянечками, благодарили их, неловко преподносили роскошные букеты цветов, уезжали домой. Но бывали случаи, когда врачи хмурились, избегали вопросов больных и в коридоре отделения устанавливалась глухая тишина, ибо медицина, как иногда говорила Людмила Григорьевна, была той отраслью народного хозяйства, которая не дает никаких гарантий.
Инну все это мало волновало — чужая смерть не трогала, чужой огонь не жег.
Было одно место на нашей Оборонной, которое аборигены называли «пятачком».
Если кто-нибудь из посторонних, незнакомых с бытом Оборонки, попадал на эту улицу в субботу, он удивлялся толпе молодых людей неподалеку от комиссионки. Все они были с пакетами, сумками, портфелями. Длинные волосы, часто слипшиеся, всклокоченные, потертые джинсы, «фирменные» заношенные сорочки, куртки, плащи служили как бы опознавательными знаками — «я свой — опасаться нечего». «Своего» можно было определить и по другим признакам — равнодушие и скука на лице, но острый, всегда обеспокоенный взгляд, суетливые движения, ожидание.
Они стояли поодиночке или группами, часто вместе со своими «фирменными» девочками, гордо выставляющими напоказ чужие обноски с яркими «лейбл» — этикетками. Девочки терпеливо ждали, пока их приятели проворачивали свои дела. Иногда у них в руках тоже были сумки. В сумках и пакетах находились образцы «товаров».