А ты, Нина, не стремилась к славе и известности, не рассчитывала на издание своего дневника, тебя не снедало честолюбие, не пугало забвение. Ты думала не о себе, а о Родине. И, готовая к подвигу самоотречения, вовсе не стремилась подольше прожить на этом свете, «чего бы это ни стоило».
Разумеется, мы не должны судить Марию Башкирцеву слишком строго: она — дитя своего времени, своего круга. Если бы Нина прочитала дневники умирающей Марии, она, наверное, пролила бы над ними немало великодушных слез, вовсе не сетуя на то, что наше время, время лихолетья, невосполнимых потерь и гордой ратной славы, совсем не баловало ее, звало к самопожертвованию, к ранней голгофе.
Два дневника двух девушек. Огромна дистанция от Марии до Нины. Нина твердо стоит на родной земле, широко открытыми глазами смотрит на мир, смело рвется к жизни. Словно створки двери, ее дневник широко распахнут для всех ветров жизни, для сквозняков действительности, для радости и тревоги. Стиль ее дневника — стиль ее жизни. Реализм, овеянный здоровым романтизмом. Читаешь и видишь Нину с винтовкой, с автоматом.
Нина, Ниночка… Говоря в дневнике о себе, ты говорила о всех нас, комсомольцах-добровольцах, ставших разведчиками, глазами и ушами Западного фронта. Мы шли с тобой одной дорогой, не только став бойцами нашей славной части, но и много лет до прихода в часть. Низкий поклон тебе от всех нас, оставшихся в живых и мертвых, за твой подвиг, за твой дневник…
Он рассказал о тебе — и о нас — не только нашему народу. Переведенный на множество языков мира, он открыл за рубежом людям глаза на все наше поколение. Его сравнивали с дневником Анны Франк. Но Анна была жертвой, ты — разведчиком и подрывником.
В год тридцатилетия нашей Победы я с трепетом раскрыл твои дневники, увидел твой еще школьный почерк, прочитал торопливые записи, перебрал пожелтевшие письма. Я скорбел о тебе и гордился тобой. Гибель наших девчат я всегда переживал сильнее, чем гибель ребят, — война, в конце концов, мужское дело. Верно, мы, парни, были добровольцами, потому что до срока спешили на войну, ты, Нина, была вдвойне добровольцем. Никто не упрекнул бы тебя, невоеннообязанную, если бы ты уехала в Стерлитамак с институтом. Но ты не могла уехать, не допускала и мысли об отъезде, о личном благополучии, потому что для тебя отъезд был бы дезертирством.
Ты ушла, недолюбив, недочитав любимые книги. Ты ведь все время собиралась прочитать «Красное и черное» Стендаля, разобраться во французских импрессионистах, возобновить дружбу с Леной, встретиться снова с Гришей. Тысячу дел не доделала ты, отложила на «после войны». Бережно припрятала ты дома зачетную книжку, но и доучиться тебе не было суждено.