И она останется лежать в темноте под шестифутовым слоем земли, на котором скоро вырастет трава, которую будет обдувать свежий ветер, но ей уже никогда не увидеть травы и не почувствовать свежего дыхания ветра. Она будет лежать там тысячи лет и не сможет услышать даже шагов людей, приходящих на ее могилу, до нее не дойдет ни единого звука из мира, оставшегося там, наверху, потому что между ней и этим миром будет земляная толща.
Я убью его, Кейти. Не знаю, как, но я найду его раньше, чем его найдет полиция, и я убью его. Я затолкаю его в яму, более страшную, чем та, в которую собираются положить тебя. Я сделаю так, что похоронщикам и гримировать будет нечего. Некого будет оплакивать. Я сделаю так, что он вообще исчезнет, как будто никогда и не жил, как будто его имя и все, кем он был или кем себя сейчас считает, стало мгновением, промелькнувшим во сне других людей, о котором они, проснувшись, забыли.
Я найду того, кто уложил тебя на этот стол в полуподвале, я уничтожу его. И те, кого он любит, — если такие есть — почувствуют боль и муки сильнее, чем ты, Кейти. Потому что они никогда точно не узнают, что с ним произошло.
И не сомневайся, девочка моя, в том, что я смогу сделать это. Твой отец сможет. Ты никогда этого не знала, но раньше твоему отцу приходилось убивать. Твой отец делал то, что было необходимо. И он сможет сделать это вновь.
Джимми снова повернулся к Брюсу-младшему, который, не меняя позы и с тем же выражением лица, ждал ответа на заданный вопрос. Он еще не настолько втянулся в работу, чтобы внезапная прострация клиента нервировала его.
— Я хочу, чтобы было напечатано следующее: «Маркус, Катрин Хуанита, горячо любимая дочь Джеймса и покойной Мариты, падчерица Аннабет и сестра Сэры и Надин…»
Шон сидел на заднем крыльце вместе с Аннабет, неторопливо потягивающей белое вино, перемежая каждый глоток затяжкой, и гасившей сигареты, едва докуривая их до половины; свет висящей над ними ничем не закрытой лампы освещал ее лицо. Это было сильное лицо, никогда, по всей видимости, не отличавшееся красотой, но в нем всегда было что-то особое и привлекательное. Ей не привыкать к тому, что ее внимательно рассматривают, подумал про себя Шон; она попросту не понимала, что именно привлекает к ней такое внимание окружающих. Она чем-то отдаленно напоминала Шону мать Джимми, но в ней и следа не было той безликой покорности, присущей свекрови, поэтому она напоминала Шону его собственную мать, всегда и безо всяких внутренних усилий владевшую собой, а благодаря этому, она чем-то напоминала ему и Джимми. Он мог представить себе Аннабет веселой женщиной, которая не прочь подурачиться, но только не фривольной.