Ермолай, возвратившись с элеватора, прямо к Усольцеву пришел и еле узнал его.
— Ну и ощетинився, ровно в каземате побывал. Постарел годов на двадцать.
— Правду говоришь?
— Вот те крест.
— Тогда порядок, — улыбнулся Емельян. — В таком виде и отправимся на элеватор... Ну, а там как?
— Народу тьма. Везут хлебушек. Германцы подгоняют: «Шнель! Шнель!». Я тоже сдал свои мешки. Прямо в элеватор прошел. Полицаи рыскают, на возы заглядывают... Шукают самогон... Надо иметь бутылку, сгодится.
— А немцев много?
— Не шибко. Может, пяток наберется...
— А полицаев?
— Их поболе.
— Ну ладно. Готовь телегу, мешки с зерном, лошадь корми, а поутру — на элеватор. Да и самогон прихвати.
— Будет сделано! — откозырял Ермолай. Рано-раненько, когда партизанский лагерь еще не проснулся, Усольцев и Ермолай уложили на телегу четыре мешка с зерном, потом, тут же открыв два мешка, продвинули в каждый по заряду. В это время подошли майор Волгин и политрук Марголин. Усольцев доложил о готовности к выполнению задания.
— Как настроение у экипажа? — спросил командир.
— Боевое! — ответил Усольцев.
— Вид у вас, товарищ Усольцев, истинно крестьянский, — улыбнулся политрук. — Маскировка безукоризненная.
— И я так кажу, — подтвердил Ермолай.
— Как обстоит дело со взрывателями?
— Сработают в установленное время.
— А как вы его рассчитали?
— До элеватора едем три часа. Так, Ермолай?
— Так, так.
— Возле элеватора может быть очередь — еще час. Ермолай уже проверил... Ну и еще часок накинули. В общем, когда мы на обратном пути в лес нырнем, полыхнет.
— Похвальная уверенность, — командир похлопал Усольцева по плечу. — А если зерно из мешков велят высыпать в закрома, тогда как с минами?
— По обстановке сориентируемся... Что-нибудь придумаем, — уверенно ответил Усольцев.
— Только осторожней... Ну, до встречи!
— Присядем на дорожку, — предложил комиссар, и все четверо сели кто где мог и умолкли. И лес, кажется, тоже притаился, стараясь ни малейшим своим движением не мешать этим людям, отважным и стойким, творить благородное и святое. Такая вот тишина долго еще стояла в лесу, пока телега колыхалась и тарахтела на ухабистой лесной колее.
— Вот яка штука, Емельянушка, — нарушил молчание Ермолай, — что-то душа моя болит. Элеватор-то наш, мы его будовали... Долго будовали... А теперича огнем полыхнет... Жалко...
Усольцев молчал. И сказать-то нечего. Конечно, жалко, всю землю жалко. Беларусь вон огнем объята...
— Мовчишь, браток? А я не могу. Разумею, конечно, што к чему, но внутрях неспокойно. Ироды проклятые... Усех их надо в огненный котел...