Хорошо помнила последнее утро в батальоне. У артиллеристов выбыл из строя санинструктор, и начарт полка майор Остах попросил ее проверить личный состав батареи на педикулез. Подхватилась и побежала выполнять приказ. Заодно землянки осмотрела. На прощанье пошутила с солдатами, наказала им «живность» не разводить, а кто ослушается, того она вместе с бельем в жарилку затолкает.
На обратном пути букетик нарвала. Пока шла, еще цветочки к нему добавляла, песенки про себя мурлыкала.
Выстрел далекой пушки услышала, а шуршания летящего снаряда не уловила. Он вздыбил впереди землю, взрывная волна ударила по телу и отшвырнула назад. Сознание успело зафиксировать ужасающий треск, жесткий удар, словно горячей и широкой доской наотмашь ударили. И все померкло.
Но почему Свердловск? В сжимаемой раскаленными обручами голове мелькали отрывочные мысли, но никак не могли за что-нибудь зацепиться и выстроиться в связную цепочку, пока не осенило: плохо ее дело, если везут так далеко! И соседи под стать ей. Ампутированные, с пробитыми головами и легкими. Такие на фронт не возвращаются.
Прорвавшаяся сквозь сумеречное сознание здравая мысль обухом топора ударила по голове. Застучали зубы, забилось в конвульсиях тело. Кто-то позвал сестру. Она прибежала с наполненным шприцем.
Санитарный поезд разгрузили в степном и пыльном Омске, недалеко от реки и напротив электростанции. Из трубы день и ночь валил черный дым. От этого в палате было сумрачно и грязно, но по вечерам в ней непривычно вспыхивало электрическое солнце. И город полыхал множеством огней, как будто не было никакой войны.
Девчата прыгали на костылях, ходили, осторожно неся загипсованные руки, бились и кричали во сне, смеялись, ссорились и плакали днем. Тамара воспринимала все это как бегущие картинки немого фильма. Речь не возвращалась. Слух тоже. С врачами и сестрами обменивалась записками. Написать их стоило большого труда. Рука дрожала, забывались отдельные буквы, и приходилось напрягать память, чтобы вспомнить, как они пишутся. Ноги не держали легкого тела. Чурка с глазами! Калека!
Калека и есть. Иногда ни с того ни с сего становилось пусто внутри, в спине возникало какое-то неприятное ощущение, тело заходилось в судорогах, и Тамара проваливалась в глубокую и черную яму.
Возвращение из небытия было долгим и мучительным — и само по себе, и от мыслей о своей беспомощности. За глотком воды не подняться и попросить нельзя. «С восемнадцати лет инвалидом быть! Ну уж дудочки! Если припадки не пройдут, застрелюсь! — решала Тамара. — Дождусь конца войны, и тогда...»