Снялся и уехал головной отряд, долечили и отправили последних раненых, погрузили на машину оставшееся имущество, и командир госпитального взвода майор Финский, пожилой, всегда вежливый врач, приказал трогаться.
Исковерканная гусеницами танков дорога хранила следы недавних боев. Воронки, поваленные деревья, черные скелеты сгоревших машин на обочинах, неубранные трупы вызывали грустное и щемящее чувство. Санитары, из новеньких, беспокойно озирались по сторонам, тяжело вздыхали и прикуривали одну цигарку от другой. Девушки тоже притихли.
Впереди показался просвет, и здесь, при выезде на большое и бугристое поле, наперерез машине бросился солдат:
— Остановитесь! Здесь раненые!
— Танкисты? — спросил майор, разглядывая сгоревшие «тридцатьчетверки», на одной из которых лежали обугленные тела.
— Танкисты мертвые, а раненые у леса. Я покажу. Осмотрелись. Вся опушка завалена трупами наших и немецких солдат. Лежали они кучками, часто совсем рядом и даже вперемешку друг с другом. На поле стоял застарелый трупный запах.
— Мертвых вижу, а живые здесь вряд ли могут быть, — не поверил майор.
— Да есть, есть! Идите сюда. Вот первый, — позвал солдат.
На пехотинца было страшно посмотреть. Заросшее черной щетиной лицо, глубоко запавшие глаза, обе ноги в перепачканных кровью и грязью заскорузлых бинтах. Но живой! Взгляд с мольбой впился в медиков. Зашевелились губы.
— Спасите! Пятый день лежу. Машины ходят. Кричал. Не слышат.
— Горшкова, скажите шоферу, чтобы задержал первую встречную машину для эвакуации раненых. И принесите носилки, — приказал Финский, — а вы ведите к другим, — повернулся к солдату.
Он показал еще троих, тоже с ранениями в конечности и не в лучшем состоянии.
Всегда выдержанный майор вспылил:
— Бросить таких тяжелых! За это расстреливать надо! Давайте вытаскивать, девушки, и помните: есть и пить не давать. За ними специальный уход нужен.
Люба и Маша Горшкова подняли первого, положили на носилки. Горшкова шла впереди и сделала не больше пяти шагов, как прогремел взрыв. Носилки с раненым упали. Впереди них извивалась на земле Горшкова. Дотянулась до какого-то сапога и прижала его к груди. Леденящий холод пробежал по спине оглушенной взрывом, не сразу осмыслившей происшедшее Любы — Горшкова держала в руках оторванную ногу. Сквозь звон в ушах пробился ее крик:
— Доктор Финский, пристрелите меня. Не хочу, не буду жить без ноги! Не хо-чу-у!
Губы майора сошлись в узкую полоску, щеку подергивал нервный тик. Сказал тихо, но нарочито грубо:
— Не валяйте дурака, Горшкова. — Сдвинул кобуру с пистолетом назад и бросил Прокофьевой: — Вы что стоите?