— А знаешь, что видит он? Стену, которой раньше не было. Отчуждение. Неприятие. Недоверие. Подумай, ладно? В том, что произошло, нет ничего постыдного для тебя. Жертва не имеет возможности выбора, ты сделала единственное, что могла — выжила.
— Но ты ведь не расскажешь? Пообещай, что не расскажешь? Пожалуйста, Карл… я… сама… потом…
Он смотрит с такой нехарактерной грустью, что мне становится страшно. Молчание затягивается. По потолку и стеклянной стене бокса ползут тени, робкие, сизовато-серые и бесформенные. Тени-пятна и тень-паук.
— Обещаю, — Карл подымается. — Полагаю, ты уже достаточно здорова, чтобы позавтракать наверху?
Фома.
Постепенно Ярви приживалась в доме, робко, незаметно, как первоцвет, что выбравшись на черную весеннюю проталину, обнаружил вокруг зимние сугробы и теперь дрожал, ожидая неминуемого мороза. С той же обреченностью Ярви ждала дня, когда ее прогонят. Фома пытался объяснить, что бояться совершенно нечего, но… наверное, он подбирал не те слова.
А может ее тревожили частые визиты Михеля, который взял за правило каждый день навещать нового соседа, видать оттого, что в собственном доме, где царил покой и порядок, заняться ему было нечем. А тут и печь прочистить, и пол переложить, и стены побелить… тысяча дел. Фома и не представлял, что столько всего бывает. Работал Михель радостно, с удовольствием, а Фома пытался помочь, хотя в извечной своей неуклюжести лишь мешал. Вот Ярви — другое дело, все-то у нее в руках ладилось, и не падало, не норовило разлиться, разбиться, разлететься на куски. Правда, видно было, что Михелю подобная помощь не по нутру, да и Ярви тоже: за все время ни словом между собой не перемолвились.
Сегодня Михель заглянул под вечер и, поставив на стол тяжелую сумку, принялся выгружать продукты. Кругляш белого сыра, глиняная крынка, перевязанная платком, крупные куриные яйца в глубокой миске и мягкий ароматный хлеб.
— Мать велела передать, — буркнул Михель. — И это… ей.
Последним на стол лег полотняный сверток. Ярви протянула было руку, но в последний момент испуганно одернула. Михель нахмурился и, силой сунув сверток девушке.
— Бери уже. Мать сама шила… для тебя, стыдобища.
Ярви расплакалась. После того первого вечера она больше не плакала, разве что по ночам, когда полагала, что никто не видит. И верно, Фома не видел слез, зато великолепно слышал сдавленные всхлипы и тихое, совсем уж нечеловеческое поскуливание. И понятия не имел, как ее успокоить. Зато Михель знал, крякнув, не то от смущения, не то от сдерживаемой злости, строго сказал: