— Ханс, — сказал я, — ты должен явиться приманкой для грифов, так что выбирай — будешь ты живой приманкой, или же мертвой, — при этом я многозначительно зарядил ружье, хотя, по правде говоря, последним делом, какое я желал бы сделать, было застрелить моего старого, верного готтентотского друга.
Но Ханс, зная, что я все ставил в данном случае на карту, пришел к другому заключению.
— Всемогущий! Баас, — сказал он, — я понимаю и не осуждаю вас. Что ж, если я соглашусь сделаться живой приманкой, быть может, тогда мой дух-хранитель защитит меня от дурных примет, и, может быть, аасфогели не выклюют мои глаза. Однако, если же вы пробьете мой желудок пулей, то в таком случае все будет кончено и для Ханса наступит «Спокойной ночи, спи хорошенько!». Я подчиняюсь вам, баас, и лягу там, где вам угодно, только, умоляю, не забудьте обо мне, когда будете уходить, чтобы не оставить меня на растерзание этим дьявольским птицам.
Я торжественно пообещал ему, что не сделаю этого. Затем мы осуществили небольшую, довольно мрачную пантомиму… Пройдя к центру аренообразного пространства, я поднял ружье и сделал вид, что намереваюсь вышибить прикладом мозги Хансу. Тот упал на спину, подрыгал немного ногами и остался лежать неподвижно. Так закончился первый акт нашего спектакля.
Второй акт был таков, что, прыгая туда-сюда, подобно зулусскому палачу, я отступал от своей жертвы и спрятался в кустарнике на краю плато, на расстоянии ярдов сорока. После этого была пауза… В этом месте, озаренном солнечными лучами, царило безмолвие, безмолвны были скелеты убитых людей, как безмолвен был Ханс, который лежал среди них и выглядел таким маленьким на этой обширной арене, где даже трава не росла. Жутко ожидать в таком окружении, но, в конце концов, занавес поднялся перед третьим актом.
В бесконечном голубом своде я едва заметил крохотную точку. Аасфогель на страже находится вне пределов человеческого зрения, но вот он заметил «мертвеца»… Опускаясь вниз, он сигнализировал своим товарищам, парившим в небе на пятьдесят миль вокруг, ибо главное у этих птиц — зрение, а не обоняние. Гриф спускался ниже и ниже, и, задолго до того, как он приблизился к земле, другие пятнышки появились в голубой дали. Сейчас гриф был уже не более, чем в четырех или пяти сотнях ярдов надо мной, и начал описывать круги, плывя вокруг этого места на своих широких крыльях и опускаясь все ниже. Вот так мягко и медленно он опускался до тех пор, пока не оказался примерно в ста пятидесяти ярдах над Хансом. Затем он повис в течение нескольких секунд без движения, свернул крылья и упал, развернув их только перед самой землей.