Услужливая память тут же обогатила неприятный образ детским воспоминанием о проваленном экзамене по латыни: юный Иосиф срезался на цитировании «Exegi monumentum», придав Аквилону эпитет impotens вместо inpotens, то есть заместив классическое «неистовство» ветра незаслуженным «бессилием». Вышло безвкусно, но отчасти уместно: профессор Цойфман физически ощущал своё бессилие перед чужой незнакомой страной, перед безлюдной площадью, перед позеленевшим от времени бронзовым мачо, перед всей этой дурацкой ситуацией, в которую он попал по собственной воле.
Мысль о воле снова вернула его к борхесовскому рассказу, и он в очередной раз задумался, следовало ли переводить его последние слова, которые автору заблагорассудилось написать на французском. Иосиф ещё раз взвесил все за и против, и в очередной раз понял, что не знает ответа. «Возможно, эта способность самозабвенно увлекаться чужой культурой и выдаёт во мне настоящего еврея», привычно подумал он, и привычно возразил себе: в конце концов, рассказ привлёк его внимание потому, что он касался взаимоотношений арийца и семита — темы почти столь же скользкой и столь же захватывающей воображение, сколь и отношения мужчины и женщины.
В портфеле застрекотал и тут же замолчал радиотелефон. Цойфман знал, что звонок был предупредительным: он сигнализировал, что очередной этап проверки пройден успешно. «Если вам позвонят, значит, всё в порядке» — говорил старик-немец с извилистым шрамом на лысине, который дал ему этот адрес. За последний год профессор Цойфман повидал много таких стариков: ветхих, как Завет, но упорно цепляющихся за свою призрачную, выморочную жизнь. Они были живучи, эти старики, нечеловечески живучи. Это и отличало их от тех ординарных нацистов и нацистиков, которые — с теми или иными церемониями, или вовсе без таковых — уже отправились в свой персональный ад. «Существуют только два народа — мы, и народ Амалека: остальные — трава, которая утром растёт, а вечером её бросают в огонь» — Цойфман попытался вспомнить источник цитаты, но не смог этого сделать. От царя Амалека, Агага, произошли все антисемиты. Гитлер, безусловно, был из народа Амалека. Гитлер существовал на самом деле. Значит, и всё остальное тоже было на самом деле. Этот паралогизм вдруг показался профессору исполненным какого-то глубинного смысла.
Он успел ещё подумать о том, что Аша, кажется, всё-таки намерена обзавестись ребёнком; что аспиранты сейчас стали, пожалуй, более разносторонни, но менее внимательны, и одно не извиняет другого; что «Западный край» Ледантека — плохая, вторичная книга; что кондиционер — не менее сомнительное изобретение, нежели компьютер; что интеллектуализм как жизненная позиция несостоятелен. Потом его окликнули.