Подумав некоторое время об этом, я решил, что менять окружение пока еще рано. Сталин и Дзержинский должны успеть собрать всю необходимую информацию обо всех его странностях от личной «свиты» Предреввоенсовета. После этого можно вплотную заняться этими «интернационалистами». Сейчас опасаться с их стороны было нечего.
«Даже если и думают они там что-то, - размышлял я о своем окружении. - Пусть думают. Ничего от этого сейчас не изменится. Они же знают, что босс сильно головой ударился. В тот момент они все вздрогнули и испугались. Подумали, что сытая и безопасная жизнь закончилась. Как только Лев Давидович очнулся вся «свита» облегченно выдохнула, утерев вспотевший внезапно лоб, и расслабилась. А чего им напрягаться? Все остались на своих местах. Троцкий как мотался по фронтам, так и мотается, как агитировал, организовывал, награждал и наказывал, так и продолжает. Как были интриги, так и не делись никуда. То, что Лев Давидович перешел в новое качество всему личному окружению только на руку. Вместе с его авторитетом поднимается и их личный авторитет. Хотя привычки шефа поменялись. Стал слова непонятные употреблять. И что? Ничего.
Новый имидж начальство себе создает. Правильно делает. До тех пор пока их лично не коснутся изменения, эти люди будут молчать и не сделают ничего против своего шефа».
Я встал и прошелся по салону, продолжая размышлять.
«Блюмкин и так под расстрельным приговором ходит. Ему деваться некуда.
Глазман? Заметил, конечно, но молчит. Секретарь он хороший, исполнительный. Что для них поменялось? – еще некоторое время я прокачивал ситуацию, потом сделал вывод. - Ничего. Как и для всех остальных».
Я еще некоторое время раздумывал. Наконец, придя к выводу, что максимум, что мое личное окружение может сделать – это пойти к доктору Дымковичу с вопросами. Доктор им скажет, что после таких травм головы и не такое случается, все окончательно успокоятся до тех пор, пока их привилегии не будут затронуты.
Сделав этот вывод, я вернулся в своих размышлениях к интернационалисту-Бронштейну.
Периодически создавалось впечатление, что товарищ Бронштейн демонстративно подбирает свое окружение из иностранцев. Перед его глазами постоянно стоял примером Наполеон Бонапарт. И чему удивляться, если ситуации в обеих Революциях и Русской и Французской, были очень похожи. В октябре 1917 года Лев Давидович увидел свой шанс и рванул на вершину «Олимпа». Желание обладать Властью и диктовать свою волю, было одним из самых главных для Льва Бронштейна. Иногда определяющим. Часто, особенно во время многолюдных митингов, он испытывал состояние экстаза от одного осознания того, что вот эти тысячи людей по одному его слову готовы сделать все, что угодно. Угодно ему. Захочет Лева Бронштейн, и пойдут эти люди убивать, а захочет, пойдут умирать. Это кружило голову почище любых наркотиков или стимуляторов и хотелось все больше и больше.