В соседстве Большого Каньона,
Где кондоры в небе висят,
Песчано-кремнистая зона:
Под солнцем лежит Аризона,
Похожий на Мексику штат.
Там кактусы (два миллиона!)
До самого до небосклона,
Высокие свечи, стоят.
Там ползают пестрые змеи —
И суслики, прыгнуть не смея,
Там жалко предсмертно свистят.
А ночью — иная планета?
В молчании звездного света
Горит немигающий взгляд:
Не кактусы — нет, вурдалаки,
Утопленники в полумраке
Слетаются в мертвый отряд
И пляшут в безмолвной пустыне,
В холодной ночи темно-синей,
Где кактусы утром стоят.
Я — недорезанный буржуй. (Надеюсь,
Теперь уж не дорежут.) Ананасов
И рябчиков жевать не приходилось,
А приходилось — мерзлую картошку,
Изысканного розового цвета,
Противно сладковатую. И рыбу
Копченую — и жесткую настолько,
Что надо было ею бить нещадно
По мраморному бюсту королевы
Виктории, чтоб размягчить. И соли
В ней было столько, сколько в океане.
Как хорошо, что нас не расстреляли!
Ведь если бы прихлопнули, то как бы
Я дожил до восьмидесяти? То-то.
Но это, милый, не твоя забота.
Здесь тоже и березы, и рябины,
И в поле тютчевские паутины.
Пахучее тепло сухого сена,
И в палых листьях слабый запах тлена.
И даже клин над лесом журавлиный,
И пруд, где выгиб шеи лебединой.
И будто липы дедовской усадьбы.
Мой дед и бабка. Воскресить, сказать бы…
Нет, не они, и нет былой России,
И мы, душа, напрасно попросили.
А все же — дар, «у гробового входа»:
Здесь будто новгородская природа.
Как будто мы недалеко от въезда
В Порхалово Крестецкого уезда.
Ты тоже с луны свалился, лунатик, приятель, я знаю:
На луне оказалось уныло, ты соскучился и зевая
Упал на эту планету, рассеянно сел на верхушку
Высокого дерева, увидел жеребенка, речку, телушку.
Увидел разные доски, запрещавшие то или это:
С высокого дерева плевал ты на глупые эти запреты.
Ты понял потом, что запреты бывают и умные тоже:
Но глупых запретов не слушал, лунатик, мой ангел, и позже.
Листва прекрасно шумела, и мелкая синяя птица
Кормила птенцов желтоватых, очевидно желавших
кормиться.
Листва прекрасно сияла, и дятел стучал не жалея
Клюва, как будто стучался в неразумный лоб фарисея.
Но у законника, ясно, была в голове уже птица:
Сидел нахмуренный филин, восклицая: «Ах, я девица!