Генку такое отступничество нисколько не охладило, он с утроенной энергией продолжил борьбу, пока не уверился окончательно, что поделить Катину квартиру на самом деле нельзя. Да и отец, узнав о Катиных «переменах», по своей привычке моментально вмешался, кому-то пригрозил, кого-то попросил, нажал на какие-то кнопки — а может, рычаги, — и Генка из Катиной жизни исчез. Но не бесследно.
«Погоди, дура. Папочка твой вечно жить не будет, а помрет, тогда мы еще посмотрим, чья возьмет. В конце концов, я тоже право имею. Я с тобой пять лет мучился, а теперь меня без штанов на улицу?! Нет уж, дорогая, ничего у вас не выйдет».
Кате было все равно. Она знала совершенно точно, что убьет его — выберет время, подготовится получше и убьет. Никто ее не остановит, даже отец.
Приехала мама, утешала, целовала, звала с собой, но Катя чувствовала, что и ей Катины проблемы в тягость — в Белоярске был Митька, которого мама изо всех сил жалела и любила, несмотря на все его скотство, и отец, расставаться с которым надолго она терпеть не могла. Катя хотела было рассказать ей, что собирается убить Генку, а потом передумала. Зачем рассказывать, еще волноваться станет, а ее, Катю, все равно не остановишь, — и почему-то все время вспоминался аэропорт, две звезды на зеленых ягодицах и остров Крит, купленный на Катины деньги.
Отец умер.
Мама умерла.
Митька пил, не приходя в сознание.
Почти ничего человеческого не осталось в желтом, чужом, скверно выбритом лице с обтянутыми куриной кожей скулами.
Ему было одиннадцать лет, а Кате девять, и в деревне он подстерегал ее и прыгал с крыши сарая, вопя и размахивая руками. Она пугалась, взвизгивала. Кидалась бежать, а он хохотал — сверкали зубы и веснушки на загорелом скуластом лице. Вдвоем они поливали огурцы, таскали ведра, и он всегда давал ей ведерко поменьше. Ели черный хлеб, сидя на приступке, шушукались и секретничали. Он никогда не выдавал ее тайн, а она брала на себя половину его проделок — потому что была младшая, да еще девочка, ей больше прощалось. Еще они бегали смотреть лошадей, и колхозный конюх дядя Егор всегда разрешал им покататься, и они мчались, обнимая ногами гладкие живые бока, и не было в жизни ничего лучше, чем эти скачки!.. Однажды зимой за домом они нашли пропадающую большую худющую собаку. Она лежала, свернувшись костистым кольцом, сунув сухой нос в жилистые лапы, почти занесенная снегом. Весь день они по очереди бегали ее кормить — она ела с равнодушным безразличием, словно знала, что ей все равно пропадать, что уж теперь!.. К ночи сильно похолодало, на черном небе высыпали крупные звезды, и Митька сказал, что на таком морозе к утру она непременно умрет. Катя знала, что родители ни за что не разрешат ее оставить, и, хоть ей было очень жалко собаку, она никогда не решилась бы ее привести, а Митька привел. Сделав решительное лицо, почти силком он втащил ее по лестнице, и уговаривал мать, и подлизывался к отцу, и наобещал кучу совершенно невыполнимых обещаний, и сам устроил ей подстилку из старой отцовской куртки, и клялся, что дальше коридора она никогда не пойдет и он сам всю оставшуюся жизнь станет с ней гулять, — и они сдались, родители. Митька так ее любил, что Катя даже ревновала. Альма, неожиданно оказавшаяся овчаркой, прожила у них двенадцать лет, платила «любовью за любовь», охраняла, сторожила, служила как могла. Самым главным человеком в Альминой жизни всегда был Катин брат, даже отца она любила меньше. Теперь Катя никак не могла понять и поверить, что вечно пьяный, трясущийся отвратительный мужичок в мятой одежде — ее брат Митька, тот самый, что с гиканьем несся на лошади, хрупал твердые зеленые огурцы на бабушкином огороде, тащил по лестнице больную собаку и всю ночь сидел возле нее, щупал нос и гладил худую, замученную морду.