Так, видимо, было решено в мире горнем. К тридцати я вновь вышел из сумрака и услышал музыку.
Была весна на Карельском перешейке. Третьи сутки мы не вылезаем из спального мешка, укрывшись в палатке. Ночи были уже совсем белые. Стройные березы, как струи парного молока на рассвете. Я сделал зарубки на нескольких стволах. В ночной тишине были слышны березовые сладкие капели. Ну конечно, это был Бог. Это Он сжалился надо мной и подарил мне любовь. Ну как иначе можно объяснить любовь этой девятнадцатилетней красавицы ко мне, уроду и монстру. Русской девочки из полковничьей семьи к немолодому, по их понятию, некрасивому еврею, сыну банщицы.
На рассвете мы просыпались от щелканья соловьев в кустах, у самой воды, за ржавой колючей проволокой, оставшейся здесь от финской войны. Я спускался с чайником по крутизне к реке Сестре, разжигал костер, приглашал ее к завтраку. Она вылезала из палатки, завернувшись в одеяло, вся розовая, румяная, счастливая от свежего карельского воздуха, любви. Позавтракав, мы вновь заползали в палатку, чтоб вылезти только в полдень, когда розовое райское облако восходило над березовым лесом и розовели стволы… Мы пили березовый сок. Над нами пылили ивовые сережки, а в майской голубизне все стояло и стояло розовой снежной вершиной уже не весеннее, а летнее облако…
И радостно, и полно значения было то, что возвращались мы в детском вагоне электрички. На стенах всюду были картинки со зверюшками: зайчиками, слонятами, белочками.
– А знаешь, – сказал я ей, – сдается мне, что везем мы твоим старикам внука из леса.
Она только улыбалась и тыкалась в мою щеку холодным носом и теплыми губами.
…От него пахло кислым молоком. Когда его вынесли ко мне из института Отто, я увидел крохотное, узенькое личико и был разочарован. И это все?! Ничтожный комочек плоти, едва различимое облачко жизни. Потом было постоянное его умиранье и мое обмиранье. Жар, воспаление легких, грипп, ангина и опять воспаление легких.
– У меня пропало молоко, – встречала она меня на пороге, бледная, с искаженным лицом.
И я мчался по родильным домам и клянчил корм для своего детеныша у молочных женщин-коров.
– Он срыгивает чужое молоко, – встречала она меня в слезах, с трясущимися губами.
И я тащил на себе карету «скорой помощи», по снегам, по гололеду. Приволакивал платного врача, и он прописывал ему «пчелиное молочко», достать которое было невозможно.
– У ребенка астматический синдром, ленинградский климат погубит его. Нужен юг. Азовское море.
И я отправлял их на юг – на полгода. Работал учителем, ночным сторожем, репортером – одновременно, чтоб содержать их там, на юге, и продержаться самому. Я писал очерк о скороходовских ботинках в электричке, по дороге в школу, и проверял школьные сочинения о Родионе Раскольникове в ночной сторожке.