— Да, ты действительно говоришь серьезно, — едко заметил Филипп, — или думаешь, что говоришь серьезно. В твоем сегодняшнем настроении это одно и то же.
— Я готова кого-нибудь убить, чтобы доказать тебе свою любовь, и ты должен сделать то же самое.
— Сента, ты сумасшедшая, вот что.
Ее голос теперь был твердым и отстраненным:
— Никогда больше не говори так
— Не буду. Я правда не хотел. Господи, Сента, давай поговорим о чем-нибудь другом. Пожалуйста. Давай займемся чем-нибудь. Неужели нельзя забыть об этом глупом разговоре? Не понимаю, как мы его начали.
Сента встала и подошла к Филиппу. Он почувствовал, что заслоняет лицо руками, и устыдился.
— Я тебя не обижу, — она говорила с презрением. Положив свои детские руки ему на плечи, Сента уставилась на Филиппа. На каблуках она была выше и без труда могла смотреть прямо в глаза. — Ты отказываешься, Филипп. Да?
— Конечно, отказываюсь. Ты, может, не знаешь (ты ведь пока меня и не знаешь толком), но я ненавижу саму идею убийства, насилие в любой форме, если уж на то пошло. Меня не только тошнит от этого — насилие наводит на меня скуку. Я не то что не могу видеть, например, сцены насилия по телевизору, — мне просто не хочется, мне не интересно. А ты вот заявляешь, что хочешь, чтобы я кого-нибудь убил. Я что, преступник по-твоему?
— Я думала, что ты моя потерянная вторая половина.
— Ну не говори ерунды! Вся эта муть о душах, кармах, роке — чепуха, чушь собачья. Не пора ли тебе повзрослеть и начать жизнь в реальном мире? Ты тут рассуждаешь о жизни. Ты что, думаешь, что живешь, когда торчишь в этой мерзкой трущобе и спишь по полдня? Выдумываешь сказки, чтобы заставить других поверить в то, какая ты умная и замечательная? Я думал, что уже все выслушал — рассказы о поездках в Мексику, Индию (куда там еще?), о матери-исландке, о «Летучем голландце», — а теперь я слышу, что должен убить какую-то бедную старую бродяжку, чтобы доказать свою любовь.
Она зашипела, как кошка, и оттолкнула его с такой силой, что Филипп пошатнулся. Он ухватился за край позолоченной рамы, чтобы удержаться на ногах, и на секунду подумал, что сейчас весь этот огромный качающийся опасный лист зеркала с грохотом свалится вниз. Но дрогнула только цепочка, крепившая его к стене, и успокоилась, когда Филипп оперся о зеркало и схватил его двумя руками. Когда он обернулся, Сента бросилась на кровать лицом вниз и теперь извивалась в странных конвульсиях. Как только он прикоснулся к ней, она перевернулась на спину, села — и завопила. Это было ужасно: короткие отрывистые визги вырывались из ее широко открытого рта, искривленного, как у рычащей тигрицы.