Завтра мне надо выйти и купить чистящие средства, дезинфектанты, резиновые перчатки. Здесь повсюду кровь и дерьмо. Пролежни мои болят. Я воняю. У меня невротический страх: вдруг сердце разорвется в моей груди. Кровать прогнила по центру, так что мой зад тонет в живом водовороте дряни, тайном ходе в другое измерение, где все гниет вечно. Я не решаюсь заглядывать под кровать. Что за ужасные формы жизни плодятся там и глядят снизу на мой отвратительный белый шар?
Моя кровать, клубящийся паром саркофаг в тусклом языческом склепе, установлена в центре комнаты. Телевизор стоит на подставке у меня в ногах, омывая мой распухший запеленатый живой труп голубым эфирным свечением. Слева стена сплошь покрыта высушенными роговыми оболочками тараканов. Каждый раз, поймав одного (а их тысячи, миллионы в стенах, под полом, в потолке — я слышу сквозь сон, как они колышутся морскими волнами), я высушиваю его в печке на медленном огне и прикалываю к стене. Стена отблескивает в мерцающем свете глянцем их брони. Я прикалывал их примитивными спиралями, образующих карту космоса, ландшафты, звезды, иззубренные молнии, черепа, ножи, толстые гермафродитные символы плодородия. Эти дизайны трудно различить из-за того, что все выдержано в одной и той же цветовой гамме — коричневым по коричневому, — но если присмотреться, они тут. Я созерцаю стену часами, как мандалу. Танцующие отблески телевизора придают деталям этого настенного бисера оттенок чего-то грандиозного. Я воображаю, что попал в пещеру под кладбищем джунглей, изучаю, охваченный священным ужасом, первобытную африканскую наскальную живопись, холодную и прекрасно сохранившуюся в малярийной влажности. Поворачивая голову вправо, я вижу созданную мной стену, которая регистрирует время. Это захоронение свидетельств поступательного прогресса моего владычества здесь, на земле. Я надеюсь, что кто-нибудь однажды найдет его, и годы уйдут на то, чтобы расшифровать код. В более приземленном плане эта стена отражает и сексуальные фантазии, время от времени возникающие у меня в голове, случайные столкновения образов, порожденных телевидением, которыми я пользуюсь, как букварем, чтобы запустить цепочку химических реакций в кляксе моего тела.
Результат — шедевр, стена, состоящая из тысяч маленьких стеклянных чаш, запечатанных пробками, и в каждой — доза моей спермы, янтарная драгоценность. Каждая чаша аккуратно помечена закодированным описанием вдохновения с прилагающейся необходимой интерпретацией его содержания. Например: «Старуха из выпуска новостей, посвященного бездомным, в парке, завернутая в тряпье, кормит голубей… Я копошусь под ее отсыревшей шерстяной одеждой, вдыхая гниль». Или: «Вырезаю сердце голой по пояс вытягивающей губы по МТВ рок-звезды с животом, как стиральная доска, и использую его, как вагиноимитатор в моем кулаке». Или вот еще: «Посасывающая пепси секс-богиня в обтягивающем купальнике тушит сигарету о мой лоб, а я, голый, на коленях на раскаленном добела песке плачу и пускаю газы. Малиновые пролежни, как сотня глаз на моей исполосо-ванной белой плоти младенца, а свора калифорнийских сверхчеловеков насмехается надо мной с волейбольной площадки…» Эта стена — архив, монумент, тайное сокровище, которое потенциально может дать ответ на любой заданный кем угодно вопрос, подобно «И-Цзин» или тайным библиотекам Вавилона. Она растет, живая, кристальная, рельефная скульптура, материальная криптография бесконечного всепроникающего сознания. По мере своего роста она покрывает поверхность стены, как стеклянный грибок, отражающий световой хаос телевидения, подобно дальним факелам, столпившимся на темном краю земли. И наоборот, иногда она, кажется, выступает в темноте молчаливо и непреклонно, суровая минималистская пластина, неумолимый завет непроницаемой феноменологии времени. Молоко из моего жирного тела, выдавленное из моего червя…