Менеджер загремел ключами, как надзиратель в тюремном коридоре, послышался металлический лязг открываемой двери. Слепящий до боли искусственный свет прорезал темноту. В его вспышках юноша разглядел лестницу, по которой они поднимались, — она постепенно исчезала во тьме внизу, превращаясь в нечто, как оказалось — внутренности на стенах, похожие на вязкие плоды, выросшие в туннеле скотобойни. Влажные малиновые вены запеклись тонким слоем пыли, в котором плодились целые цивилизации пылевых вшей. Эти трубы расплетались вниз во тьму, как спиральные ленты времени, всасываемые неодолимой гравитацией черной дыры: они мерцали густыми тенями, обожженными сине-белым.
Менеджер распахнул перед юношей дверь в комнату. То был куб, пересеченный посредине дугой потолка, переходящего в стену, которая поднималась от пола, как внутренняя кривая яичной скорлупы — потолок/стена был изнанкой купола, который он видел с улицы. Окно было вырублено в стене, как квадрат, пересаженный в упругое мясо трупа в ходе какого-то эксперимента. При взгляде на него можно было заметить, насколько толста и прочна стена, точно вылепленная вручную из плоти-глины. Она была грубо оштукатурена и выкрашена блестящей розовой краской цвета влажных внутренних стенок влагалища, запаянных лаком табачного дегтя. Краска была нанесена поверх завитков волос, тараканов, клочьев сорванных старых плакатов, кнопок, гвоздей, крошечных кусочков вещества, похожего на остатки пищи из зубов и сотен нацарапанных на стене телефонных номеров, чернильные цифры которых растворялись в сморщившемся пигменте краски, подобно расплывшимся татуировкам.
Окно не пропускало света: изнутри оно было затянуто янтарной пленкой осевшего никотина, а снаружи покрыто слоем черного песка. Освещение достигалось за счет флуоресцентного приспособления вверху, что хаотически мерцало и потрескивало, как рандомизированный строб. Лампа висела низко под потолком на двух ржавых цепях. Пыль оседала на покрытые коркой табачного дегтя цепи, превращаясь в подобие меха. Кладбище высохших мух, похожих на изюм, хрупких и смятых, создавало впечатление готического пейзажа — кисейное одеяло пыли на лампе, от которого расползалась мгла.
Длинные ленты волокнистой пыли с прожилками никотинового нектара свисали вниз с лампы, как бахрома подводной флоры, раскачиваясь при малейшем движении в комнате. Сцена то погружалась во тьму, то вспыхивала светом, которым плевались флуоресцентные трубки. Стробоскопический эффект освещения в комнате укачивал, от него мутило, как ползающего на коленях в тошной дезориентации пьяницу. Жара в комнате была еще более затхлой и тяжелой, чем на лестнице, она словно достигала здесь предельной концентрации ожесточения, чтобы однажды вырваться, разбросав бетонные обломки, наружу, на свет бесплодного солнца, апофеозом тлеющего разложения выблевываясь в задыхающийся развал Лос-Анджелеса.