Моя одежда липнет к коже. Я пьян, я ничего не вижу. Меня толкают по кругу люди, которых я не узнаю. Бьют меня, смеются надо мной, плюют на меня, ссут на меня. Мужчины дрочат на меня. Женщины суют кулаки себе промеж ног. Я забавляю их. Я загасил сигарету о чью-то руку. Она лежала рядом на стойке. Жирная. Она не понравилась мне, или я думал, что она не живая, и хотел проверить, шевельнется ли. Рука принадлежала одному из них. Он или она, должно быть, теперь предвкушает скорую клубничку: меня расчленят и будут играть мной. Я беспомощен. Едва держусь на ногах. Не могу произнести ни слова. Мне конец. Я совершил идеальное преступление: относительно безобидное, наказуемое ленивой оргией и убийством. Мне хорошо. Я понимаю свое положение.
Грязная сука была моя мать. Я отрезал ей голову и подвесил над кроватью так, чтобы кровь капала на мою подушку, мне в рот. Я съел остатки ее трупа, как чипсы, пока смотрел телевизор. Каждые пять минут я поднимал глаза на ее голову, что раскачивалась надо мной, и плевал в нее жеваными костями или жилами. Иногда я попадал, иногда нет. Когда отец вернулся домой из командировки, я отрезал и его голову, но прежде чем съесть его труп, я выеб его в зад. Я подвесил его олову рядом с материнской, чтобы они могли быть вместе — покачиваться прямо над моим лицом, глядя вниз на то, как я дрочу, смотря новости, ковыряясь в зубах. Время шло, и я начал собирать коллекцию голов у себя над головой — подруг, которых приглашал поебаться или приманивал подарками, смотря на что клюнут. Скоро моя комната была набита головами. Я не мог пройтись по комнате, не продираясь через бывших друзей и родственников. Я проводил время в постели, смотрел телевизор, поглядывал на их головы. Я смог жить на диете их плоти.
Он был послушен. Он не сопротивлялся. Едва его тело было разложено правильно, он, казалось, отказался от самого себя. Может, чувствовал себя как дома, расслабленно. Его руки механически раскрывались и сжимались, явно независимо от любого мыслительного процесса, в который он мог быть или не быть вовлечен. Его взгляд зафиксировался в точке прямо перед ним. Он замечтался или был уже мертв. Я стоял перед ним, мое лицо — в шести дюймах от его лица. Его дыхание пахло нутром его желудка. Казалось, он не смотрит на меня, по крайней мере — на того меня, каким я себя представлял. Я взял его левое веко двумя пальцами и потянул — сперва потихоньку, потом сильнее, почти вырывая из глазницы. Никакой мгновенной или запоздалой реакции — лишь слабый проблеск узнавания в его правом глазу. Я пытался понять, знает ли он меня или, в свою очередь, хочет понять, что у меня на уме, что я с ним делаю. Если не знает то я проиграл. Я хотел отпечататься у него в мозгу. Все предметы, лица, здания, что когда-либо проходили через его сознание, должны были нести печать этого момента. Я подумывал вырезать это ему на груди, но так лишь отклонился бы от первоначального замысла. Я хочу, чтобы посаженное мной принялось. Оно не может быть стерто или обезображено. Он должен поддаться, должен принять форму. Таков был уговор, Все должно быть доведено до логического конца. Нужно принять во внимание возможные последствия. Если этого не сделать, конец будет тем же. Я повернул коле-со. Хотел сделать это медленно, но потерял терпение и повернул резко, вложив всю свою силу. Тросы натянулись на шкивах. Его руки и ноги распростерлись буквой X. Суставы затрещали. Черты его лица исказились, превращаясь в черты моего лица. Мой (его) рот открылся, губы широко растянулись. Я смотрел в глубь своего горла, на то, как оттуда поднимаются слова: «Тебе этого никогда не забыть».