— А у нас никто со скалы пока прыгнуть не осмелился. Хорошо, если мы поведем себя как тот политрук, никого не выдадим. Два года войны идет, а мы все еще блуждаем...
— Ты, Ашир, нервничаешь. Не похоже на тебя. Ты, я знаю, был белобилетником. Неужели дома так плохо, что стали призывать в армию даже с твоей болезнью? Или по другой причине психуешь?
— Я здоров! — Опомнившись, Таганов взял себя в руки. — Откуда ты взял мою болезнь, может, я симулировал, на фронт идти не хотел? И вообще, мы уговорились — о прошлом ни слова.
— Ты все время уходишь от разговора. Все молчком или шуточками отделываешься. А я тебе верю, как прежде. Не только свою, но и тайну Яковлева и других доверил.
— Не волнуйся. Если сами не разболтаете, от меня никто не узнает. Придет время, сам тебе разговор навяжу и обо всем расскажу.
— Я верю, Ашир, что ты прежний. Но в лагере тебя считают закоренелым предателем, холуем фашистским. Смотри, чтобы не прибили.
Таганов усмехнулся: с одной стороны, хорошо — значит, сумел войти в роль перебежчика, врага, а с другой — чего доброго, действительно укокошат. Сгинешь и задания не выполнишь.
Они брели по пустынным дюнам. Хрустел под ногами песок, воздух был пропитан морской солью. Над головой зажглись яркие звезды. Как будто мирный вечер. И такая острая тоска по родине, по дому охватила всех, что кто-то протяжно затянул песню:
Гулял я по лугам невинным,
Пел небесам, горам, долинам,
А ныне в логове змеином
Я звонкий свой дутар ищу...
Что им привиделось в тот миг? Родная долина? Родная юрта? Горы родные? Степь неоглядная? Аул? Мать, пекущая чуреки в тамдыре или с тоской глядящая на запад, где шла война? Любимая девушка, идущая по воду?..
Все знали, что это песня на слова великого Махтумкули «Ищу спасения». Ее сменила другая песня. О том, что нет им прямого пути домой — только через слезы и кровь, через смерть...
Песню оборвал окрик: «Хальт!» Дальше нельзя, там колючая проволока. За ней какие-то плоские тени. Концлагерь. Нет мирного вечера. На всей земле идут жестокие кровопролитные бои, и они — солдаты. Только чьи?..
Из Дьеппа многие возвратились подавленными. Снова Луккенвальде, снова зондерлагерь. У самого входа еще один обезлюдевший барак, в котором размещались три группы. Курсанты зашушукались: «Смотри-ка, эти уже там...» Ашир не находил себе места: опустевший барак был укором его совести. Чутье подсказывало, что эти группы на пути к линии фронта. Да и Шмульц, любивший наклюкаться на дармовщинку — за счет курсантов, ничего не скрывал: «Скоро и вы загремите, субчики!..»