— А чьи же?
— Они — дети Советской Республики. Ты же их бросил, не кормил, не учил, не воспитывал...
— Не знаю, можно ли простить меня?! — продолжал Каракурт. — На мне слишком много грязи, она обволокла и мою душу, в которой жило два человека... Когда Гитлер пошел войной на Советский Союз, я обрадовался, а после клял себя последними словами. Но я ненавидел и немцев... Я был как тот раб, верно служивший своему хозяину, но в тайниках души исходивший злобой, моливший аллаха ниспослать на него мор, болезни...
Каракурт, увидев на лице Таганова насмешливую улыбку, осекся, помолчал и снова заговорил:
— Да, я не сделал для своей родной земли ничего полезного, но никогда не забывал, что я туркмен. С годами это чувство обострялось. Я радовался поражению немцев, хотя ел и пил с их рук... Какой-то шальной дух носил меня по чужим весям. А еще всю жизнь мнил о себе: всесильный! Жизнь растоптала, обнажив мою суть азартного игрока, который, стремясь обыграть других, на самом деле оказался в проигрыше сам... В последнее время я почему-то больше всех вспоминал мать... Мою бедную маму. Говорят, даже древние старцы, умирая, призывают на помощь не аллаха, а родную мать...
— А мать это и Родина, и земля родная, Нуры. Мама твоя так хотела повидать тебя перед смертью. Твое предательство, равнодушие убило ее...
— А твоя мать жива, Ашир?
— К счастью, да. Ей уже за восемьдесят. И любовь детей продлевает ей годы. А ты, Нуры, не любил свою мать. Ты никого, кроме себя, не любил. Равнодушие человека к Родине начинается с равнодушия к матери, отцу, братьям и сестрам, с безразличия к близким людям, товарищам. Потом, когда у такого, как ты, умирает мать или отец, он вдруг одумывается и начинает рыдать... Память о человеке надо чтить, но еще больше его надо любить при жизни. При жизни!.. Так и ты проливаешь крокодиловы слезы по матери, по Родине, которых у тебя нет.
— Неправда! — Глаза Каракурта безумно сверкали. — Даже у самого последнего человека должна быть надежда. Как же без нее?! — Голос его зазвучал растерянно, будто он засомневался в своих словах. — Как? Я о многом передумал, Ашир. Я готов принять любые муки, пожизненно отсидеть в тюрьме, но умереть только на своей земле... Допустим, вдруг свершится чудо и меня освободят...
— Такого чуда не произойдет, — жестко проговорил Таганов.
— Допустим, — Каракурт глотнул слюну, жалобно глянул на Ашира, — что я на свободе. Я стану походить на лютого волка, допекавшего людям, которого охотники поймали, но не убили, а повесили ему на шею колокольчик и отпустили с миром. Хищник без устали рыскал по степи в поисках добычи, но вся дичь, предупреждаемая звонком, разбегалась. Волк так и подох голодной смертью. Меня тоже будут сторониться, как того волка. Худшего наказания быть не может, ибо на мне клеймо вечного позора. — Он опустил голову, и плечи его затряслись в беззвучном плаче.