Сказала и засмеялась издевательски и во всем ее снисходительном тоне, в манере говорить со мной, проступала нескрываемая мысль, что такой нищей гультепе, как мне с покойным моим дружком и учителем Кольянычем, не то, что стальная дверь не нужна, а на дверную задвижку тратиться глупо.
— Спасибо, Клавдия Сергеевна, за любезное обещание. Накоплю добра на стоимость такой замечательной двери и сразу вас попрошу.
Она осуждающе покачала головой.
— Вот так во всем! Простых людей милиция призывает надежнее обеспечивать сохранность жилищ, чтобы ворам потачки не давать, а как самим на копейку разориться для укрепления общей законности — так вас нету.
Она проводила меня в большую комнату — гостиную, столовую да и кабинет, наверное, ее домашний.
— Ко мне в дом, Клавдия Сергеевна, воры не полезут. Вы не волнуйтесь — я им потачки не дам.
— Что так — уважают они вас? Или красть нечего?
— Уважают, наверное. Может быть, как раз потому, что красть нечего, а общую законность, как вы говорите, я другим способом укрепляю.
Она показала на зеленую плюшевую заводь югославского дивана.
— Вы садитесь, в ногах правды нету. Да и меня уж ноги не держат. С утра — отоваривание ветеранов, вчера учетом замучили, в четверг снятие остатков…
Она мягко выговаривала — «четьверг».
Богатое жилье. Обиталище человека, еще вчера бывшего бедным. И вдруг оказалось сразу много денег. И вещей. И все это надо было быстро собрать, притащить в эту квартиру, расставить, разложить, распихать по местам. Или без места. Некогда было раздумывать — место искать. Надо было вещи унести оттуда, где они были раньше, и собрать здесь.
Я оглядывался по сторонам и со стыдом вспоминал свой давний сон: вхожу к себе во двор, а навстречу ветер деньги несет. Кружатся на ветру, мчатся на меня купюры — нежно-сиреневые, как весенний вечер, четвертаки. И сочно-зеленые полсотни, похожие на молодую тополиную листву, хрусткую и клейкую. Я хватаю эти деньги и рассовываю их по карманам, за пазуху, тороплюсь изо всех сил — ясно ведь, что сейчас этот поток иссякнет, когда еще такая благодать повторится. И жалею в своем сумасшедшем стыдном сне, что бездна этих деньжат мимо меня пролетает, пропадает на улице…
Проснулся как в тяжелом похмелье, — с испугом за себя, а Салтыкова не проснулась, ей все еще снится наяву мой глупый сон. Сидит напротив меня в глубоком мягком кресле, запахнув поглубже красивый белый халат со строгой этикеткой «Пума», смотрит мне прямо в лицо и строго спрашивает:
— Так о чем это вы со мной поговорить-то хотели?
— Я вас о многом хотел расспросить.