Он не понимал этого, не осознавал, он лишь чувствовал легкость и истинность прикосновения. И с него было достаточно и такой малости. К Ивану подошла невысокая и худенькая пожилая женщина, заглянула в глаза, добро и вопрошающе.
– Вы, наверное, впервые здесь?
– Да, – сознался Иван, – половину жизни провел в Москве, особенно в детстве, юности, а вот как-то не доводилось... все, знаете ли, издали любовался.
Женщина кивнула.
– Храм Божий – вместилище Духа. Как бы ни был он снаружи хорош, а внутри всегда лучше, – сказала она мягко, – хотите я вас проведу, познакомлю... Жаль вот только служба закончилась, ну да ничего, на первый раз вам, к этого достанет.
Иван поклонится, поблагодарил. Но от помощи отказался.
– Хочется побыть одному, – сказал он, – проникнуться, вы меня простите.
– Не за что. Бог в помощь!
Женщина отошла, примкнула к молящимся у иконостаса. А Иван как стоял, так и остался стоять. Он постепенно привыкал, присматривался. Огромное внутреннее пространство ничуть не подавляло, наоборот, как бы растворяло в себе, поднимало, приобщало к Вечному и Высокому. Под сводами куполов могла бы уместиться колокольня, Ивана Великого, но своды эти были естественны как свод небесный. В Храме не было привычного для небольших церквей полумрака, ровный и приятный свет заполнял его. Иван чувствовал, как этот свет проникает в него самого, озаряет душу. И ему становилось легче.
Сколько раз за свою немалую жизнь он проходил мимо Храма, давая себе слово, непременно в него заглянуть в следующее посещение. И не держал этого слова. Возвращаясь из Дальнего Поиска, он любовался сверкающими над Москвой золотыми куполами, и у него щемило сердце, на глаза набегали слезы, он радовался, что снова видит эту неизъяснимую красоту... но зайти внутрь белокаменного чуда не решался, все откладывал. А может, и правильно делал?
Может, еще рано было тогда заходить в сам Храм? Иван не знал ответов на эти вопросы, да они его не слишком и волновали. Главное, теперь он здесь, в Храме. Теперь, когда это случилось не по мимолетной прихоти и не из любопытства праздного, а по велению души и сердца!
Он стоял, и не мог заставить себя сдвинуться с места. Ему казалось, что он не стоит на мозаичном узорчатом полу, равном размерами доброму полю, а парит над ним, в высоте, где-то не под самыми сводами, но немного ниже, на уровне вертикалей стен, то чуть приподнимаясь, то опускаясь. И парение это было сказочно прекрасным. Он даже утратил на время ощущение неизбывной муки, преследующей его последние полгода, терзающей его, растравляющей душу каленым железом. Облегчение пришло незаметно и внезапно, совместившись в несовместимом.