казалось, конец пришел земле Русской. Но отвел Господь напасть, вновь ожили села, стали подниматься, повырубленные леса, химические производства постепенно позакрывали, и пошла-поехала возобновляющаяся жизнь на древней российской земле, испытавшей все, что только можно испытать за свою историю многотысячелетнюю! Личная память Ивана соединялась с памятью народной, вековечной, и казалось, груз ее непомерен, неподсилен даже богатырю. Но что оставалось делать? Надо было терпеть. И Иван терпел.
Он мог бы остановиться в огромной пустующей гостинице, срубленной по последней моде и стародавнему обычаю из здорового по своей сути и для людей дуба, сработанной под средневековый княжий терем с просторными клетями, горницами, привольными гульбищами, бревенчатыми крытыми башенками. Он мог бы остановиться и в сверхсовременном, торчащем на одной-единственной длинной ноге отеле. Но его приютил старик-священник – добрая русская душа, бессребренник и говорун-рассказчик. От него вообщем-то Иван и узнал о вере предков. В интернате им обо всех этих делах говорили вскользь, мимоходом, в Школе и вовсе были иные заботы, там только поспевали за инструкторами! А позже закрутился, завертелся, все шло комом со снежной высоченной горы! А теперь вот остановился вдруг, огляделся... и заметил неожиданно для себя, что жизнь-то не так и проста, что в ней есть множество вещей, о которых он и слыхом не слыхивал, а если и знал что-то, так было это пустым абстрактным знанием, ничего не давало сердцу и душе. Старик-священник и окрестил его в одной из православных церквей поселка. Собственноручно повесил на шею простенький железный крестик на тоненькой и не менее простой цепочке. Приказал не снимать, хранить веру отцов. Иван, еще не совсем проникшись, но чувствуя, что за всем этим стоит нечто большее, чем ему видится поперву, дал слово – не снимать. Во время разговоров со священником на него сходило умиротворение, пропадало желание мстить, убивать, наказывать... Но потом, ночами, снова накатывало – он не мог погасить в груди жгущий его пламень, все представлял, как он встретится с этими нелюдями, как будет сладострастно, долго, много и жестоко убивать их, сокрушать их жилища, давить их детенышей... И не мог охладить его пылающей груди холодный железный крестик. К утру немного отпускало. Обессиленный и мокрый от холодного пота Иван засыпал беспробудным тяжелым сном.
Подаренное Гугом яйцо он все время носил с собой. Но ни разу не пытался даже опробовать его, не до того было. Толик расщедрился, выделил-таки шесть разгоночных баков. Но всего этого было мало, совсем мало! Он уже договорился и насчет капсулы – обещали дать старенькую, подержанную, но с классным почти неизношенным профессиональным переходником – а это было более чем половинной гарантией успеха предприятия. Теперь бы еще три-четыре бака, да возвратный блок, да из снаряжения кое-чего! Много надо! А можно не успеть. Иван ощущал на себе заботливый, ненавязчивый глаз. Но он знал, что пока ведет себя смирно, никто его трогать не будет, по крайней мере здесь, в России, где нет ни глобополов, ни европолов, ни вообще никаких служб слежения за гражданами.