...Другой из людей этого типа сказал о революции:
- Мы, как влюбленные романтики, обожали ее, но пришел некто дерзкий и буйно изнасиловал нашу возлюбленную.
Соседний вагон "буксует", ось надоедливо визжит:
- Рига-иго-иго, рига-рига-иго...
А колеса поезда выстукивают:
- По-пут-чик, по-пут-чик...
Попутчик - человек до того бесцветный, что при ярком солнце он, вероятно, невидим. Он как бы создан из тумана и теней, черты голодного лица его неразличимы, глаза прикрыты тяжелыми веками, его тряпичные щеки и спутанная бородка кажутся наскоро свалянными из пеньки. Измятая серая фуражка усиливает это сходство. От него пахнет нафталином. Поджав ноги, он сидит в уголке на диване, чистит ногти спичкой и простуженным голосом тихонько бормочет:
- Истина - это суждение, насыщенное чувством веры.
- Всякое суждение?
- Ну да, всякое...
- Иго-иго-рига...
За окном, в сумраке осеннего утра, взмахивают черными ветвями деревья, летят листья, искры.
- У пророка Иеремии сказано: "Отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина на зубах". Истина детей наших - вот эта самая оскомина. Мы питались кислым виноградом анализа, а они приняли за истину неверие и отрицание.
Он окутал острые колена свои полою парусинового пыльника и, внимательно ковыряя спичкой ногти, продолжал:
- Перед тем как уйти в Красную Армию, сын мой сказал мне: "Вы честный человек, откройте же глаза и посмотрите: ведь в теории все основы жизни уже разрушены вашей же, вашего поколения долголетней и всесторонней критикой, что же, собственно, вы защищаете?" Сын мой был неумен, он формировал мысли свои книжно и неуклюже, но он был честный парень. Он стал большевиком тотчас после опубликования тезисов Ленина. Сын мой был прав, потому что он веровал в силу отрицания и разрушения. Разумом и я согласился с большевизмом, но сердцем - не могу принять его. Так я и сказал следователю Чеки, когда меня арестовали как контрреволюционера. Следователь - юноша, щеголь и, очевидно, юрист, он допрашивал меня весьма ловко. Он знал, что сын мой погиб на фронте Юденича, и относился ко мне довольно благожелательно, однако я чувствовал, что ему приятнее было бы расстрелять меня. Когда я намекнул ему о противоречии моего сердца с разумом, он задумчиво сказал, ударив ладонью по бумагам: "Мы это знаем из ваших писем к сыну, но, разумеется, это не улучшает вашего положения". - "Расстреляете?" - спросил я. Он ответил: "Это более чем вероятно, если вы не захотите помочь нам разобраться в этом скучном деле". Ответил без смущения, но с эдакой, как бы извиняющейся, усмешкой. Кажется, я тоже улыбался, мне понравилось его отношение к своему долгу. И еще более он подкупил меня, сказав так, знаете, просто, как самое обыкновенное: "Может быть, для вас и лучше - умереть, не правда ли? Ведь жить в таком разрыве с самим собой, как вы живете, должно быть - мучительно?" Потом извинился: "Извините за вопрос, не идущий к делу".