Сквозь сон Хейли слышит, как мерно шлепают по деревянному полу чьи-то ноги, дверь открывается, потом закрывается, до нее доносится рвущий душу детский плач.
Анри де Ну должен напиться крови. Если не дочери, то чьей-нибудь еще…
Хейли проснулась со слезами на глазах, сердце ее бешено колотилось. Хотя окна были закрыты, опущенные занавески колыхались, словно по комнате гулял легкий ветерок или за занавесками кто-то был.
Все, что нужно было знать Хейли, заключалось в этом мимолетном видении. Остаток дня и большую часть ночи она писала, прервавшись лишь для того, чтобы дойти до «Шератона» и пообедать в зале за столиком, стоявшим рядом с тем местом, где сидела когда-то Линна, принимая букеты от Карло. Но даже во время обеда у Хейли в руках был блокнот, в котором она записывала события жизни своей жертвы. К тому моменту, когда, обессилевшая от усталости, она легла в постель, Линна – юная трагическая Линна – начала приобретать отчетливые очертания. Если Хейли и ошибалась в своих предположениях или неправильно восстановила какие-то факты, Линна не сочла нужным что-либо исправлять.
…Платье, которое она надевает к ужину на следующий день, то же самое, в котором она ходила на танцы. Оборванное плечико наскоро сколото булавкой, то место, где платье порвано, скрыто маминым шарфом. На ней также мамины серьги, она надушилась ее духами. Густой макияж, которым она весь день прикрывала синяки, смыт. Волосы собраны высоко на затылке и ниспадают свободными локонами – так когда-то причесывалась мама. Даже туфли на высоких каблуках с серебряными застежками – это туфли ее матери, купленные много лет назад и быстро потерявшие вид.
Когда она занимает место матери за столом, Луи в ужасе смотрит на нее округлившимися глазами. Потом замечает синяк у нее на щеке, и его глаза наполняются болью. Из кухни появляется Жаклин, видит, где уселась Линна, и гневно качает головой, но, как и Луи, ничего не говорит.
Сегодня Анри де Ну весь день провел дома, пил в своей берлоге, что-то бормотал, иногда обращаясь к жене или к Линне. Теперь он входит в столовую, у него нетвердый шаг и пьяный взгляд. Он переводит взгляд со стола, покрытого вышитой скатертью и сервированного фарфоровыми тарелками с золотой каймой, на Линну, насмешливо фыркает и садится на свое место. Перед ним уже лежит ростбиф с ножом и вилкой для разделки. Он отрезает тонкий кусок мяса и кидает его на тарелку дочери, другой бросает сыну.
– Значит, маменькин сынок и потаскушка объединились против меня? Не думайте, будто я не понимаю, чего вы добиваетесь, – предупреждает он.