Кстати, домами они не общались, в гости к себе не звали. Может быть, потому, что наша мама и тетя Рая являли собой антиподы, и внешне, и внутренне, и, скажем, по статусу, положению в семье. У нас мама верховодила, правила безоговорочно, авторитарно и в быту, и в воспитании детей, а у Чаковских царил патриархат. Сережа и Катя стояли перед отцом по стойке смирно, да и я сама Александра Борисовича побаивалась. Он подавлял, хотел и умел властвовать. Некрасивый, сутулый, а покорял, пленял. Помню, девчонкой, когда он вдруг меня замечал, я робела. От него исходил мощный заряд мужского эгоизма, ему самому неподвластный, и даже если бы вдруг захотел себя тут укоротить, вряд ли бы удалось. Лощеный, барственный, от дорогих ботинок до сигары, свисающей с брюзгливой губы. Тот же Катаев ну очень старался, а между тем и в длиннополом по моде пальто, в мокасинах изящных на тонкой подошве, нелепых при нашей переделкинской распутице, с коллекцией кепок – одну однажды у нас дома забыл, и я, каюсь, ее присвоила, донашивала, на зависть приятелям – но и в этом «прикиде», (слово, впервые услышанное от Вознесенского, тоже любящего наряжаться), проглядывало юморное, одесское, пижонисто-фертовое.
А вот Чаковский смешным быть не мог. Ни в чем, ни в жизни, ни в творчестве. И это природное его свойство – одновременно и плюс, и минус. И броня, и ущербность характера, личности. Сам над собой поиздеваться всласть, озорно не умел и другим никогда бы не позволил.
Когда мы встретилась накануне его восьмидесятилетнего юбилея, он дал мне почитать рукопись своих мемуаров, на основе которых я и сделала с ним интервью. Текста нет сейчас под рукой, потерялся в многочисленных переездах по странам нашего семейства, но помню лейтмотив. Я все приставала: "Неужели, Александр Борисович, вы правда во все это верили?" Он твердо: "Да, Надя, да!" Теперь думаю про себя: какая же, однако, садистка, провоцировавшая, принуждающая человека перечеркнуть все им прожитое, всю жизнь.
Рукопись была объемной, к публикации шансов тогда не имела, и, насколько знаю, до сих пор не опубликована. Я ее честно перелопатила, но несмотря на множество любопытных, исторических свидетельств, встреч автора со знаковыми, эпохальными личностями своего времени, все размывалось практически сразу после прочтения.
Увы, Чаковский писательским даром не обладал. Такой «секрет» обнаружился со всей очевидностью, когда и дожив до гласности, и обладая уникальным жизненным опытом, уже не скованным никакой цензурой, он, даже работая, что называется, в стол, оставался пленником – нет, не режима, а собственно несостоятельности в данной конкретной области, литературе.