Мулло Камар постоял в почтительном поклоне.
- Ну как? - спросил Тимур.
- Купил.
- Много?
- Все, что было. У кого мелочь, тех не тревожил.
- Почем?
- По двадцать.
- Пять себе берешь?
Сердце Мулло Камара похолодело: "Все знает!"
Но Мулло Камар даже бровью не повел, только развел руками:
- Не пять, государь, а четыре: по одному с кипы дал своему человеку.
- И трех хватит.
- Не обижай, государь.
- Больших запасов не осталось?
- Есть у армянина, да не в городе: держит в караван-сарае за три часа пути отсюда.
- Чего ж не везет сюда?
- Цены ждет.
- А много?
- Тридцать пять верблюдов. Семьдесят вьюков, по пять кип на вьюк...
- Триста пятьдесят. Почем просил?
- По семьдесят.
- Возьмем дешевле. Поторгуйся для порядка.
Когда, откланявшись, пятясь, Мулло Камар уже отошел к дверям, Тимур вдруг спросил:
- А в каком караван-сарае?
- Армянин? \
- На что он мне? Кожи.
- У Кутлук-бобо.
- Надо караван выманить затемно. А договоришься - дай знать. Понял?
- Понял, понял, государь.
- Ладно. Ступай в казну: возьмешь по четыре - хватит.
- Благодарствую, государь.
Но Тимур уже не смотрел на поклоны Мулло Камара.
Не разгибая правой ноги, он захромал по залам, расписанным мягкими кистями гератских живописцев, - сады, полные барсов, газелей и розовых попугаев в гибких склонах темно-зеленой листвы; царская охота среди зеленых холмов, где красный конь вскинул лысую голову, когда нарядный всадник спустил стрелу и скачущая газель споткнулась, ибо стрела пригвоздила ей ухо к заднему копытцу; две красавицы любуются на охоту из-за холма; вот сам он сидит в точеной легкой беседке, беседуя с женами, которых художник нарядил в персидские платья, хотя они носят одежды своих народов, а не иранские! Вот битва за Шираз, а вот и самый Шираз! И снова Тимур увидел себя на коне, таким, каким стал теперь, а не таким, каким был двенадцать лет назад, когда брал Шираз, а у стремени стоит согбенный дервиш в лохмотьях, опоясанный веревкой, - прославленный поэт Хафиз...
Двенадцать лет прошло. Многие тогда восхваляли газеллы Хафиза, а между ними и ту, что показалась оскорбительной Завоевателю Мира. И когда Тимуру сказали, что среди ширазских дервишей скрывается этот самый Хафиз, Тимур велел привести поэта.
В тот день, когда Тимур собрался на охоту и уже сел в седло, ему доложили, что поэт выслежен, схвачен и приведен.
Повелитель глянул с коня на этого жалкого оборванца: стар, борода остра и седа, брови широки, густы и черны, а большой нос темен, как у пьяницы, но глаза дерзки и взгляд тверд, а под усами - ухмылка. Эта самая ухмылка и рассердила Тимура: при нем еще никто не ухмылялся, а только улыбались, плакали и кланялись.